Анна Матвеева - Каждые сто лет. Роман с дневником [litres]

– Пока, любимая мамоцка! – кричит Андрюша, когда Княжна открывает входную дверь («ч» он ещё не выговаривает). Иногда бежит к ней, чтобы получить жирный помадный поцелуй куда-нибудь в макушку или в глаз, но чаще просто кричит из комнаты слова прощания.

Возвращается Ира поздно вечером, иногда ночью, почти всегда – навеселе, а бывает, и в дупелину (её словечко) пьяной. С трудом стягивает с ног высоченные сапоги-ботфорты, которые где-то достал Димка, и, шатаясь, идёт к Андрюше в комнату, чтобы «поцеловать своего ребёнка на ночь». Андрюша, конечно, уже спит, и потом его долго не уложишь, но Иру это не волнует. Она зовёт Андрюшу «мой ребёнок»; не припомню, чтобы она хотя бы раз назвала его по имени.

Мы с мамой ночуем у них по очереди, как и раньше. Даже когда Димка дома, у него нет сил вставать ночью к Андрюше. Малыш плохо спит, раза три-четыре за ночь просыпается, и всегда со слезами. Зато он прекрасно говорит – первые слова произнёс в девять месяцев, хотите верьте, хотите нет. Мне кажется, Андрюша будет очень интересным человеком, когда вырастет.

Сейчас почти все крестят детей в церкви, и я спросила Иру, как она к этому относится. Княжна дёрнула плечом пренебрежительно, но потом уточнила:

– В принципе, я не против, если это не какая-то конфессия.

Димка покраснел, хотя и он, и я сразу же поняли: Ира имеет в виду секту.

Меня саму окрестили очень оригинально: я тогда ещё училась в школе, и мы с одноклассниками возвращались однажды домой из центра через Ивановское кладбище. Зашёл разговор о том, кто верит в Бога, и я удивилась: почти все в нашей компании были, оказывается, крещёными, кроме меня и Рината.

И тут как раз из церкви выбежал молоденький монашек (наверное, монашек, я не очень умею это определять) и спросил:

– Молодые люди, кто хочет покреститься?

– Вот она хочет! – сказал Беляев и вытолкнул меня вперёд.

Я даже опомниться не успела, как меня завели в храм. Монашек спрашивал, в чистом ли я теле, и я не сразу поняла, о чём это он, а когда догадалась, то покраснела, потому что мальчики тоже всё слышали.

Ещё запомнила слово «отрекохся», которое надо было повторять трижды. А всё остальное было как в тумане. Тем не менее теперь я могу стать Андрюше крёстной. Но мы, наверное, сделаем это ближе к весне, ведь сейчас стоят такие морозы, что и на прогулку выйти – целая история. Только Ире холод не помеха: даже в минус тридцать она обязательно уходит из дома. Интересно, куда?

Однажды я видела в окно, что её ждала у подъезда какая-то «Волга». Ира быстро села в неё, ботфорты мелькнули в воздухе, и «Волга» газанула с места так резко, что распугала всех старух и голубей.

По телевизору недавно передали страшную, но вместе с тем и хорошую новость: под Ростовом-на-Дону поймали маньяка Чикатило. О нём много писали во всех газетах. Он был намного хуже нашего Тараканова, хотя и о Тараканове в связи с Чикатило все тоже сразу вспомнили.

Меня поразило, что на всех фотографиях Чикатило выглядит таким интеллигентным, – может быть, всё дело в очках?

День заметно прибыл, темнело не так скоро, как ещё месяц назад. Ксения почти дошла до дома, как вдруг вспомнила: вновь не выполнила поручение сестры, ведь та несколько раз просила купить краски и пеняла младшей за забывчивость. Отчего бы Евгении самой не прогуляться в лавку, непонятно. Но и выслушивать наново – увольте! К тому же возвращаться домой не хотелось: имела глупое желание растянуть этот день подольше, как, бывает, растягивают тесто для пирога. Лавка, где продавали краски, была совсем пуста, и приказчик, зевая, скучал. Ксана спросила санкирь для изображения лица.

– Барышне для икон? – спросил приказчик, и Ксения смутилась, подумав, как же это можно принять её скромную персону за художницу?.. Да ещё иконописицу.

Прижимая к груди свёрток, поспешила домой – а день всё тянулся и радовал, хоть и переходил из вечера к ночи… Зря она убежала вот так, не простившись! Представилось, как Константин смотрит ей вслед, поправляя пенсне.

Ах, если б не чернила на запястьях!

Извозчики разжигали костры на перекрёстках для сугрева, нарядная публика попряталась в театрах, как фигурки из музыкальной шкатулки, о которой Ксеничка мечтала в детстве. Руки замёрзли, она перекладывала свёрток из одной в другую и дышала на красные ледяные пальцы. Даша встретила на пороге, всплеснула руками:

– Замёрзли, барышня? Я сейчас самовар…

Ксения крикнула из передней:

– Геничка, я краску купила, не забыла!

Никакого ответа. Верно, опять надулась на что.

– Геничка!

В комнате сестры было пусто, на месте дорожного саквояжа на полу зиял прямоугольник, как бывает, если сдвинут мебель. Платья также исчезли, но на мольберте закреплён неоконченный портрет. Ксения поднесла к мольберту лампу и наконец рассмотрела его. Какой же уродливой видит меня Евгения, с горечью подумала младшая сестра. Стоило ли с таким терпением позировать, чтобы глядеть теперь на превеликий нос, опухшие глазки, длинные губы… Даже зеркало ко мне добрее, решила Ксения, и никаких сеансов я больше делать не стану. Кинула свёрток на Генину кровать и вышла из комнаты, столкнувшись с Дашей и лишь чудом избежав единения с самоваром.

– Даша, ты видала Евгению Михайловну?

– Они уехали, – отвечала прислуга. – Все красные из дома выбежали!

– А мама где?

– Барыня у себя, с головными болями. Доктора звать воспретили.

Ксения бросилась в комнату матери, там было темно, как в погребе.

– Даша! Неси лампу.

– Не надо лампы, – простонала Юлия Александровна. – От света пуще разойдётся.

Глаза быстро обвыклись с темнотой. Мама лежала на кровати, в уличном платье, поверх покрывала – неслыханное дело! Лоб обвязан платком.

– Что с тобой, мама? – Ксения отыскала её руку, крепко сжала. – Опять Евгения?

– Носишь дитя, рожаешь в муках, воспитываешь, а потом это дитя вырастает и ненавидит тебя всеми силами. Так оно платит за любовь, терпение, смирение… За что, Ксеничка, скажи, за что мне всё это?

– Что меж вами вышло, скажешь?

Мама попыталась встать с кровати, и пружины сей же час заскрипели.

– Лежи, не надо тебе вставать. Я принесу, что нужно. Так что вышло?

– Я лишь посетовала, что Евгения отказала Потоцкому в Варшаве.

– Мама, но ведь тому отказу уж три года.

– Вот и Евгения сказала, что я никак не могу принять очевидное. Что не для каждой девушки счастье в замужестве, и я, дескать, осведомлена о том лучше многих. Она справедлива, Ксеничка, но так жестока… И Лёля, ты ещё не знаешь, уезжает надолго в Богемию, там будут строить мост…

Мама заплакала.

– Ну полно, полно, мама! Я с тобой останусь, я не еду в Богемию и в Париж не собираюсь! Никогда тебя не оставлю, бесценный мой Бумик!