Алексей Комаров - Рассказы старого лешего

— Здравствуй, Лексей Иканорыч!

Снимает рукавицу и подает заскорузлую руку.

— Заходи, дядя Карп, заходи!

Я тащу его в дом. В прихожей дядя Карп отряхивает снег с валенок, снимает полушубок, отдирает сосульки с усов. Теперь уж он не похож на Деда Мороза — он в синей домотканой рубахе, с русой бородой, волосы острижены «в скобку».

Лицо у дяди Карпа красивое, с прямым носом, худощавое, настоящее русское лицо, как на старых иконах. Он садится поближе к печке, от которой пышет жаром. На столе появляется самовар. Долог зимний вечер, сидим разговариваем и чашек по пять, по шесть со сливками и бубликами выпиваем. Самовар поет песенку, потрескивает угольками.

Я беру карандаш и бумагу и начинаю рисовать дядю Карпа.

— Смотрю я на тебя, Лексей Иканорыч, и диву даюсь, как это у тебя рука сама по бумаге бегает. Ты со мной балакаешь, а она сама свое дело справляет. Чудно… Вот бы мне такую руку иметь… А то что моя рука? Только дрова рубить…

— Ты так не говори, дядя Карп! Твоя рука тебя кормит, и нечего ее хаять…

Вспоминаем совместные охоты.

— А помнишь, дядя Карп, как ты русака среди деревни убил? Вот была потеха! Ребятишки его схватили да с ним бежать, а Румянка у них его отняла да ко мне… Русак здоровенный, бежать ей трудно… Положит на землю, отдохнет немного, а ребятишки близко, опять схватит зайца и ко мне старается его донести. Ты-то был рядом, а тебе она не дала. Ко мне принесла, хоть и трудно ей это было. Румянка никогда никому, кроме меня, зайца не отдаст. Умна и чутьиста, не с Найдой сравнить.

Дядя Карп перевернул чашку, положил на донышко огрызок сахару и, отодвинувшись от стола, сказал:

— Годов пять тому назад жил у нас в селе человек. Чудной человек, не то мужик, не то барин — не поймешь. Плохо жил, в нужде, еле-еле кормился. И чего только он не пробовал: и сапоги шил, и кроликов разводил, и картины пытался писать, гуталин варил, а под конец спичечную фабрику затеял. Начнет, а до дела довести не может и уж другое затевает. Толку от его затеи ни на грош. А потом повадился этот человек (его звали Фома Кузьмич) со мной на охоту ходить. Ружьишком где-то обзавелся, так — шомполка плохонькая. Стрелять он был не мастер — хуже меня. По бегущему зайцу обязательно пропуделяет… Пошли это мы с ним как-то за куницей. Мороз крепкий, лыжи скрипят — за версту слышно. Бежит куний следок все низом, низом. Снег глубокий, и на деревах навесь большая. На каждой веточке бугорком снег лежит. Только вон взметнулся след на елку и пошел верхом.

Немного пройдя, на осине беличье гайно. Обошел я круг — выхода нет. Значит, съела белку и лежит в гайне. Прицелился я, выстрелил, а Фома Кузьмич за моей спиной был. Как вскрикнет он дурным голосом. Я обернулся, а он на снегу лежит, рукой глаза закрывает. Испугался я — страсть! Кое-как куницу подобрал, а хороший кот, черный, пушистый, и опять к Фоме Кузьмичу. Поднял я его, вижу — глаз в крови и сам он еле на ногах стоит. Кое-как довел до большой дороги, а тут, на счастье, от Троицы наши мужики едут порожним. Ну, сели мы с ним и доехали до дома, а там я лошадь запряг и в город его повез, в больницу. Два дня в больнице полежал — помер. Дробина-то, слышь, от мерзлого сучка рикошетом отскочила и прямо ему в глаз угодила. Такой уж был мужик незадачливый.

Дядя Карп покрутил головой и прибавил:

— А хороший был человек, душевный. Последнюю копейку отдаст.

Однако время-то позднее! Прощевай, Лексей Иканорыч. Спасибо за угощенье.

Мой гость встал, неторопливо оделся. Я вышел с ним на крыльцо. Луна старалась изо всех сил, и было светло и сказочно, и опять дядя Карп стал превращаться в Деда Мороза, и чем дальше уходил, тем все больше и больше походил на елочного Деда. Вот он дошел до леса и уже наполовину скрылся за убранной снегом елкой, и вот уже только слышны шаги по морозному скрипучему снегу. Прощай, Дед Мороз! Не забывай соседа, приходи!

Входит дядя Карп. Лицо загадочное, что-то знает, а молчит. С бороды сосульки снимает.

— Ну, дядя Карп, говори, что у тебя там? А?

— Запрягай, Лексей Иканорыч, Чалка, поедем.

— Куда, дядя Карп? Зачем?

— В Напольской у Федьки Кабана корова сдохла. Ты дай ему на бутылку, а корову мы отвезем в Сысы на поляну. Понял?

— Как не понять, — говорю. — А где прошел?

— След печатный, в Савищах овраг перешел.

— Ладно, едем.

Разрубили у Федьки Кабана корову на две части, насилу-навалили на сани, отвезли в Сысы. С трудом свалили, стараясь с саней на снег не слезать, чтобы не было человеческих следов у привады.

Кругом поляны стоят старые ели, задумались, на своих деток любуются, а молоденькие елочки по поляне разбежались, на солнышке греются. Свалили корову и едем тихо, молчим. Волк наверняка недалеко лежит, где-нибудь в чащобе, и уже запах от нашей коровы чует.

Сидим в санях и шепотом разговариваем, мечтаем, как волка обложим, как его картечью на ходу ухлопаем.

Насилу дождались другого дня. Бежим на лыжах в Сысы. Ш-ш-ш… Вот он, след-то. Через овраг перешел и к приваде идет.

— Смотри, Карп, а где же задняя часть?

Подошли ближе и видим — идет волчий след от привады к оврагу и с двух сторон у следа снег прочерчен. Видно, он нес в зубах крестец коровы, а ее задние ноги чертили по снегу. Ну и силища! Мы этот крестец с задними ногами насилу вдвоем на сани навалили, а он один несет его в зубах, как зайца.

Перешел волк овраг и на другой стороне в крупном лесу лег. И сейчас, видно, лежит там, и около него мясо. Все это нам ясно, потому что над волком на вершинах елей сидят вороны и ждут, когда и им будет возможно полакомиться говядинкой. Волк тут. Скорей домой за флажками и… Что-то нам судьба готовит? А судьба нам готовила сюрприз. Бегу я с флажками, окидываю оклад и набежал на волчий след.

Учуял нас, негодяй, и ушел.

Стаял снег на нашей поляне. Только в лесу еще под елками белеет. Только что зазеленела молодая травка. Выпустили овец — пусть погуляют, и сижу рисую для «Светлячка». Вбегает Андрияшка.

— Алексей Никанорович! Какие-то две собаки за овцами гоняются.

Выбежали, смотрю — два волка. Бросился за ружьем. Бежим что есть духу по следу. Ни волков, ни овец. Только от овец ясный след по сырой земле и кое-где снег глубоко копытцами проткнут. Вот лежит овца, брюхо разорвано и половина ягненка в брюхе. Скорее дальше. Вот две овцы с распоротыми животами, и в них тоже ягнята. Еще и еще. Восемь овец нашли зарезанных. Скорей, спасти бы остальных. Бежим, задыхаемся, глядим, под елкой наши овцы стоят, трясутся. В кучку сбились. У одной на шее рана, но она жива, только очень испугана. Эта овечка два дня тряслась, думали, что издохнет. Нет, ожила и долго еще прожила, и ягняток от нее много было.