Инна Шолпо - Рукопись, найденная на помойке [litres]

Влада очень любила это кресло и провела в нем множество часов с книгой в руках. Потом, когда она уехала на съемную квартиру, его перенес к себе в кабинет Владин отец. А после смерти отца его облюбовал Никита. Со временем кресло явно снова стало нуждаться в реставрации: подлокотники потемнели, сиденье горбатилось буграми, не помешало бы сменить пружины. Но оно по-прежнему оставалось, пожалуй, самой уютной вещью в ее старой квартире. Теперь Влада часто сидела в нем, когда читала или шила. Ей казалось, что оно похоже на Никиту. Ну, это как в детской игре в ассоциации: «Если бы это была мебель, то какая?»

Отопление в эту зиму работало слабо, и Влада частенько надевала большую шерстяную кофту мужа. Никита был полный, а Влада – довольно хрупкая, поэтому ей приходилось оборачивать кофту вокруг себя так, что правый карман приходился на левый бок, а левый скрывался где-то в глубине. Кофта была очень теплая и мягкая, толстой вязки, и Владе казалось, что это Никита ее обнимает. Большой, мягкий, теплый – живой.

Влада вообще постоянно чувствовала какую-то связь с Никитой, иногда очень неожиданную. Например, она со страхом думала о том, что скоро кончатся американские резиновые перчатки, в которых она стирала и мыла посуду. Коробку этих перчаток Никита принес ей с работы. Она корила себя за то, что раньше ими не дорожила: не экономила, разбрасывалась, потому что была уверена, что он принесет еще. Вроде бы, что за чушь… ну, купит она себе перчатки, не такие хорошие, конечно, но вполне сносные, из-за чего тут страдать… Но непонятно почему, вот именно эти перчатки, а не какие-то другие Никитины подарки, духи там или украшения, часть из которых она без жалости продала, связывали Владу с ним. Наверное, как дура, будет хранить последнюю пару. Может, потому что такое не дарят минутным любовницам, а только тем, с кем накрепко срослись.

У жизни вообще сюжетов раз-два и обчелся, по большому счёту, каждому из нас выпадают одни и те же испытания, и истории у всех одинаковые. Истории одинаковые, а смысл у каждого свой.

Наринэ Абгарян

Алине часто снились сны про школу: то она кого-то учит, иногда еще и какому-нибудь предмету, в котором вообще ничего не понимает, например, химии; то никак не может найти свой кабинет и в панике блуждает по бесконечным лестницам и коридорам; то нужно выставлять четвертные, а у нее мало текущих оценок; то дети ее не слушаются, шумят и безобразничают. Порой во сне она начинала рыдать и просыпалась потом в слезах, с ощущением горькой обиды на всех и жалости к себе. Надо же, столько лет она уже не преподает, но ее всё еще не отпускает этот тайный страх! А ведь выбирала она профессию вроде бы «по любви». И, наверное, не так уж безнадежно все было, как ей это представляется теперь: во всяком случае, ее до сих пор находят в социальных сетях старые ученики, и кто-то, оказывается, ей за что-то благодарен. Но всё равно Алине никак не избавиться от ощущения, что много лет она занималась не своим делом, напрасно растрачивая годы и здоровье.

А вообще, как, интересно, люди становятся учителями? Ну, кто-то идет в педагогический институт, потому что туда поступить легче, чем, скажем, в университет. Или после университета не находит себе места в «чистой науке». Это в сторону. А если сознательно, по желанию?

Пресловутая «любовь к детям», о которых абитуриенты говорили на собеседовании, имея о ней очень туманное представление, – «педофилия», как шутили они в молодости (теперь так шутить опасно)? Романтическое желание сделать мир лучше? Альтруизм? Пример любимого учителя, который в школе увлек своим предметом или оказался самым значимым взрослым, повлиявшим на судьбу? Желание противопоставить себя учителю ненавидимому?

Или, наоборот, жажда власти – физической или, хуже того, моральной власти над теми, кто слабее тебя; жажда, самим человеком порой не осознаваемая? Самореализация отвергаемых, недооцененных окружающими людей за счет более слабых? Психологический садизм, для проявления которого у учителя в школе есть масса возможностей?

А может, это потребность в аудитории? Синдром несостоявшейся актрисы, которой необходима публика, желательно восторженная, для подтверждения своего таланта или неотразимости? Или же хронический дефицит любви и надежда получить ее от детей в ответ на свой самоотверженный труд и свою абстрактную «любовь»?

Работая в школе, Алина как-то не задавалась этим вопросом – просто делала свое дело, и ей это поначалу нравилось. Размышления пришли позже, когда она, полностью выгорев, наконец, отыскала для себя тихую нишу в районной библиотеке. А первые годы работы после института прошли в каком-то фанатическом экстазе. Алина перестала общаться с прежними подругами и встречаться с молодыми людьми (или они с ней, потому что, согласитесь, не каждый вынесет бесконечные часы рассказов о каких-то незнакомых детях). Вся ее жизнь крутилась вокруг учеников, их талантов, психологических проблем, побед и поражений. Сначала это было совершенно бескорыстным служением, но со временем Алине всё больше и больше становилось необходимо вознаграждение – в виде изъявлений любви и преданности, желательно исключительной, то есть в ущерб всем коллегам и даже родителям; всё больше и больше нравился пьедестал, на который она сама себя возвела; всё больше и больше казалось, что она знает о жизни все (ну как же иначе, ведь она прочла столько правильных книг, вся русская классика за ее плечами) и должна перелить в детей некую великую нравственную премудрость и научить их жить, причем прямо сейчас, немедленно.

В одном классе, самом любимом, ее прозвали Пиявкой.

В день ее пятидесятипятилетия позвонил Шурик. Алина учила его всего два года в старшей школе, в самом начале своей работы. Лет двадцать спустя, когда появились социальные сети, некоторые ученики из этого ее первого выпускного класса разыскали Алину, и с двумя-тремя она даже время от времени встречалась. С Шуриком, отношения с которым в свое время строились непросто, но которого она всегда нежно любила, – чаще всего.

Они встретились в кафе, и неизменно ироничный Шурик подарил ей антибук с надписью «Что надеть в библиотеку (советы стилиста)». Алина смотрела на этого интересного, но уже не юного мужчину (боже, какой из него теперь Шурик), немного напряженного, втайне тревожного, словно постоянно чем-то озабоченного, и вспоминала нежного, наивно открытого сероглазого мальчика, похожего на молодого Блока, которого учила. О своих проблемах Шурик говорил неохотно, но Алина знала, что он рано потерял мать; что отец его недавно стал инвалидом-колясочником после аварии в маршрутке; что его беспокоят сын, который совсем не читает книг, и дочь, которая не знает, чего хочет. И еще что-то такое… кризис сорока лет? Или сколько ему? Уже больше…