Инна Шолпо - Рукопись, найденная на помойке [litres]

Почему-то эти рассказы мгновенно навеяли на меня жуткую тоску. Оля Ильина, вышедшая замуж за нашего одноклассника Серёжу и прожившая с ним уже сорок лет – такое возможно? боже, как скучно! – говорила об обыденной жизни: муж, семья, работа, дача. Меня это всё всегда до смерти пугало, а Оля выглядела довольной.

Я помню ее в старших классах – крепкую, коренастую, раньше других по-женски оформившуюся деваху с длинными вьющимися волосами, густо накрашенными ресницами и низким шершавым голосом. В ней была какая-то грубоватость, но одновременно – пикантность и легкая ироничность, привлекавшая мальчиков. Поэтому это была скорее «плохая девочка», от которой я никак не ожидала превращения в верную супругу и добродетельную мать.

Роман у них с Серёжей начался, кажется, в девятом классе, и поженились они сразу после окончания школы. Теперь Оля заметно пополнела, оплыла, открытое обтягивающее платье нежно-бирюзового цвета казалось рискованно натянутым на ее теле, которому не хватало в нем пространства. Волосы и голос остались теми же, а вот пикантность исчезла, уступив место спокойному удовлетворению, привычке свыше. Впрочем, это были только мои внешние наблюдения. И я подумала о том, что, в сущности, никогда не знала никого из тех, с кем училась рядом столько лет.

Софа Рабинович, тая от умиления, снова повторила свой рассказ о работе профессиональной бабушкой.

Тася, ставшая похожей на большую непропеченную булку, показалась мне бесформенной и бесцветной, несмотря на два высших образования (в Израиле ей пришлось поменять профессию) и умение крепко стоять на ногах. Из ее монолога я вообще ничего не запомнила.

Мальчиков пришло только двое. Валера, жилистый и какой-то подсохший, вдохновенно рассказывал о своем торговом бизнесе и понтил. Дорогой костюм сидел на нем, как влитый, и просто кричал о своей цене, на пальце самоварно блестел перстень, и расплачивался Валера золотой кредитной картой. Лицо его при этом неприлично сияло.

Боря, которого я помню смешным упитанным мальчиком в круглых очочках – этаким Телевичком, – превратился в демократично одетого в джемпер и очки Келвин Кляйн солидного мужчину с наползающим на брючный ремень животиком. Он тоже рассказал о том, как строил свой бизнес – только в области медицины, как сотрудничал с бандитами в девяностые, а под конец сообщил, что теперь он преуспевающий нарколог и раздал всем визитки с рабочим телефоном – вдруг пригодится. От прежнего Бори остался только своеобразный юмор и характерный подскакивающий в животе смешок. Оба мужчины изо всех сил старались подчеркнуть, что они состоялись.

Совсем по-другому повела себя Маринка Круглова. Классе в шестом мы с ней были очень дружны. Обе увлекались рисованием, сочинительством, ролевыми играми и актерством. Две недели на летних каникулах мы провели вместе на даче у Маринкиной бабушки. Разрисовали акварелью оклеенные белой бумагой стенки в нашей комнате на чердаке, исписали две бухгалтерские книги своими произведениями, которые по ночам читали друг другу, сняли фильм на восьмимиллиметровую пленку. Маринка тогда просто фонтанировала фантазиями и идеями, и мы вовсю занимались прожектерством. Впрочем, она быстро остывала, но кое-что до конца довести нам всё-таки удавалось, например – поставить в школе спектакль на новый год.

Позже между нами возникла какая-то дистанция, со временем всё больше увеличивавшаяся. Возможно, это было связано с тем, что Маринка во всем, что мы делали, оказывалась талантливее меня: и в стихах, которые мы обе носили в поэтический клуб «Дерзание», и в разрисовывании стенок, и в актерстве (при поступлении в театральную студию Дворца пионеров я срезалась на первом же туре, а она прошла, но дальше идти не захотела, сказав, что это была просто проба сил, и это меня, конечно, сильно уязвило). В старших классах Маринка была высокой и статной (иначе не скажешь), неспешной до медлительности в речах и движениях. Она, конечно, относилась к «хорошим девочкам» (единственным отступлением от школьных правил было черное вельветовое платье с большим кружевным воротником, вместо форменного коричневого), была отличницей, после школы поступила в престижный вуз. Тут наши пути разошлись уже окончательно, но несколько лет назад я встретила ее на художественной выставке, и мы стали изредка встречаться.

Так вот, на встрече одноклассников Маринка, оставшаяся, кстати, такой же статной и неторопливой, сказала, что ей кажется, будто её жизнь только начинается. Звучало эффектно, может быть, даже оптимистично на первый взгляд, но у меня осталось впечатление, что вся ее биография была изложением какой-то бестолковой репетиции спектакля, сыграть который времени уже не будет. Проработала пару лет по профессии (полученной, как выяснилось, только в угоду родителям), потом годами хваталась то за одно, то за другое, занималась недвижимостью, переводила, организовывала разные мероприятия, носилась с какими-то странными прожектами… Словно бы и не изменилась со времен подростковых фантазий.

Ну а что же я сама? Мне-то и вовсе не о чем было рассказывать. Не о том же, что я со своим знанием трёх языков всю жизнь проторчала во второстепенном музее и даже не защитила диссертацию? И не о том, что так и не вышла замуж после первого своего не слишком серьезного студенческого брака? Что живу теперь одна, то есть не одна, а с Мурзиком – это мой кот, ему уже почти двадцать лет. Что были попытки снова впустить в свою жизнь мужчину, но Мурзик не одобрил… Нет, про это точно рассказывать было нельзя.

Как я теперь выгляжу, я не знаю. То есть я, конечно, вижу себя в зеркале, но это ничего не значит: со стороны все может быть совсем иначе. Наверное, все отметили и мой самодельный маникюр, и дряблую кожу на шее и руках, и то, что мужская рубашка и китайские джинсы выглядели бы еще ничего, если бы были надеты на молодую девушку, а не на пятидесятисемилетнюю женщину крупных размеров. Отметили, что лицо у меня оплыло, приобрело трапециевидную форму и как-то погрубело, а в уголках рта прорезались глубокие складки.

В общем, мне было неуютно и скучно, как я, впрочем, и ожидала.

Единственное действительно яркое впечатление – сложное и неоднозначное – произвела на меня миссис Смит. Своей экстравагантной, яркой одеждой, броским, на грани вульгарности, макияжем и порывистой легкостью движений и речи она была похожа на яркую экзотическую птицу, случайно залетевшую в стайку серых воробьев. Несколько эксцентричные манеры, явно прочитываемая во всем облике неординарность в сочетании с обескураживающей открытостью избавляли ее от необходимости много говорить или что-то делать для того, чтобы произвести впечатление. Впрочем, она к этому совершенно и не стремилась.