Инна Шолпо - Рукопись, найденная на помойке [litres]

– Снимаешь?

Это Елена. Я сфотографировал бы ее в кресле. Вернее, она как бы сама и была бы креслом. Старинным, мягким, прочным… Почему я этого до сих пор не сделал? Не знаю… просто только что пришло в голову. Она знает эту мою манеру – смотреть на всех, как будто я фотографирую.

– Да.

Когда я снимаю людей, я их люблю, они мне интересны. Каждая черточка модели кажется по-своему прекрасной. Но в остальное время я их ненавижу. Да, да… и когда портрет оживает, его хочется уничтожить и любить то, неживое изображение, которое на самом деле живее и правильнее. Я некоторое время работал в ателье «Фото на документы». Не получилось: люди не узнавали себя, а я их видел насквозь.

И еще для этой выставки (я уже начал собирать ее мысленно из портретов всех присутствующих – один за одним) я снял бы автопортрет. Отражение в зеркале, разбитом на тысячи кусочков.

– Не злоупотребляй коньяком. Бутербродик хочешь? Я припрятала.

Да, бутербродик – это хорошо. А коньяком я не злоупотребляю. Просто помогает открыть чакры для восприятия искусства. Потому всех и напоил. Ну а себе – для того чтобы хоть на время всех полюбить и быть любезным.

Бершадский остановился у портрета моего внука, где тот сидит, вперившись в айфон. Уже несколько минут стоит. Нравится? Эх, как бы сговорить его на портрет! Но чувствую, что тут не в искусстве дело. Что-то его другое пробило. Какой-то он стал… стал похож на мальчика, совсем подростка. Повернулся к Андрееву, провел рукой по лицу, словно стирая что-то, улыбнулся виновато и пошел к столу. Наверное, вспомнилось что-то из детства. Когда люди вспоминают прошлое, они становятся похожими на себя тогдашних. Интересно, все это видят? Вот мадемуазель Блум сейчас лет семнадцать. Бершадскому – тринадцать-пятнадцать, Эдику… или Эрику – лет сорок… да ему столько и есть, значит, он сейчас здесь. А Елене лет пять… конечно, она ест свою любимую конфетку. И я ее люблю… Елену… всегда.

Я был знаком с одним итальянским художником. Он даже написал мой портрет. Я ставил в Милане небольшой балет на мифологический сюжет, а он делал декорации. Не знаю, почему я об этом вспомнил. Может быть, потому что вот сейчас, на этой выставке по-настоящему почувствовал, что тоже умру? И что от меня тоже ничего не останется, хоть я и стал известным и все такое? Сейчас таких широко известных в узких кругах – как грязи, это мало что дает. Ну, существуют записи балетов, да. Но они тоже только бледное отражение того, что я есть. Разве что вот тот портрет останется. Антонио хотел отдать его мне, но я не согласился: это слишком личное. Его личное. Да и Андреев бы приревновал.

Андреев видит тело, лепит тело, любит тело, а потом сминает формы, искажает просто ради моды, ради финта. А Тони… он видел душу, и если искажал форму, то только как отражение души. В этом разница, хотя оба они любят гармонию, но намеренно ее разрушают. Я пытался, я честно пытался ее сохранить… Может быть, если бы не травма… Вот, вроде бы, считается, что танцор – инструмент, а хореограф – творец и поэтому может больше. Но мне… я бы лучше остался «инструментом». Тело может точно выразить. Выразить всё. А объяснить другому… Можно придумать рисунок танца, показать движение, рассказать о чувствах, но вдохнуть себя в другого – нет, у меня не получается. Да и это было бы несправедливо по отношению к «инструменту», потому что он живой. Это же не кукла, не скульптура, в которую можно засунуть свою душу…

Балет и скульптура – два самых телесных искусства. Может, поэтому нас с Андреевым так и потянуло друг к другу? Мне поначалу даже показалось, что я смогу полюбить. Но нет, не смог. И уже, наверное, никогда. Тони тогда это понял. Да. Спустя пару лет я хотел его найти, но мне ответили, что он уехал куда-то в другую страну. Где-то теперь мой портрет? Моё странное разбитое отражение?

Почти наверняка я мог бы найти Тони через соцсети. Но почему-то не стал. Я не люблю все это… Инстаграммы, твиттеры, весь этот эксгибиционизм, показуху. У меня есть официальная страничка для рекламы, без этого нельзя, но ничего личного.

Мальчик, уткнувшийся в айфон на этой фотографии, немного похож на Данилу – чисто внешне. Но одновременно – он инопланетянин. Хорошо, что у меня нет детей. Мы бы никогда не могли понять друг друга… а это печально. Очень печально. Думаю, мои родители это вполне испытали. Иногда мне их даже жаль становится. Хотя у них есть Дина. Утешение всё-таки. Но, наверное, тяжело однажды понять, что твой ребенок – это не кусок тебя, это другой. Такой же другой, как миллионы остальных. Можно еще пережить это, если его инаковость не бросается в глаза. Но если плюс к этому он не укладывается в рамки портрета, который не стыдно показать соседям, как это было со мной… Да, мне их жаль, но… Все – другие. Даже Дина, хотя никто меня никогда не понимал лучше, чем она. Даже Данила… Иначе он не ушел бы, не бросил меня одного.

И что вот пришли, натоптали, наследили. Толклись целый вечер. Заняться им больше нечем? Мусор за собой не весь убрали: вон, бутылку на подоконнике оставили. Творческая интеллигенция!.. Пару глотков осталось. А хороший коньяк! Не бедный значит художник-то. А туда же – на помойку за вдохновением. Ну, это сейчас в этом… как его… трэше… нет, тьфу, тренде. Рисунки какие-то нашел, письма, фоточки… А что, хранить все это? Так и зарастешь прошлым. А жить как? Жить нужно… в чистоте. Что это? Сережка чья-то. Потеряли. Нужно сохранить: вдруг прибегут, хватятся. Хотя дешёвка, стекляшки. Богема! А молодежь, они теперь все в сетях, в компутерах. Только, я думаю, от этого мусора не меньше. И, главное, не выкинешь… Внук говорил: он у себя что-то стер, но оно где-то осталось и можно восстановить. К тому же страницу легко взломать и все твои письма прочитать. И еще, что если фото в сеть попало, то и никак его оттуда не заберешь. Ну, я в технике не понимаю, но это все как-то… уже и не сжечь ничего? А как же прощай письмо любви, она велела?

А что это тут, на столике – еще бутылка? В ней бумажка какая-то… написано что-то. И вокруг чего-то накидано, какие-то осколки… телефон что ли разбил кто? Основательно так… Нет, а вот, трудно что ли было донести до мусорки-то? Просили же их за собой все убрать. Эх…

– Доброе утро, Вера Павловна.

– Доброе утро, Алина Леонидовна. Убираю тут за художниками.

– Вера Павловна, я вас умоляю! Не трогайте послание!

– Какое послание?

– К потомкам. Бутылка у вас в руках – это инсталляция. Послание к потомкам, брошенное в цифровое море. И осколки не трогайте, осколки… Художник два гаджета разбил, не пожалел. Это же экспонат!

Наступило лето, и в голове у Влады поселились приятные летние мысли. Легкие, подсвеченные солнцем, как облака за окном. Да, конечно, лето холодное и мокрое, но все равно это лето, потому что уже ощущаются, пусть и пасмурные, но белые ночи, потому что воздух другой…