Эдвард Сент-Обин - Двойной контроль [litres]

– Ну, она же приятельница Хантера, он ее пригласил…

– Понятно, – вздохнула Оливия, – наверное, это просто…

– Гормоны!

– Совершенно верно.

– Гормоны объясняют все, как гены, кварки и, в общем, все остальное, особенно РНК.

– А ты сейчас следуешь современным тенденциям, – сказала Оливия.

– Ладно, пусть тогда все объясняет все остальное, – сказала Люси. – Какая прекрасная мысль.

– А где ты их видела?

– Вон там, – указала Люси на Пальмовый зал.

– Почему ты так смотришь на этого официанта? – спросил Чарли. – Он что, бывший пациент лечебницы Бродмур?

– Нет, – с облегчением ответил Мартин, поскольку шутливый вопрос сына позволял сказать правду. – Он просто какой-то растерянный. Ты же знаешь, моя профессия заставляет меня постоянно интерпретировать все вокруг.

– Да, знаю, – кивнул Чарли. – Но ты научился это скрывать.

– Ты мне льстишь, – смеясь, ответил Мартин.

– Ты как конституционный монарх – у тебя есть твердые убеждения, но тебе не позволено о них распространяться.

– О да, мы с королевой смогли бы долго говорить на эту тему, если бы нам было позволено о ней упоминать, – вздохнул Мартин.

Фрэнсис услышал настойчивые призывы к тишине, предваряющие речи, и метнулся вверх по лестнице, невзирая на преследовавшие его советы остаться, дабы проникнуться рассуждениями Сола о «Гениальной мысли», которых Фрэнсис наслушался и в Биг-Суре, и в «Ярком солнце». Под воздействием грибов и скорпионов его совести [53]ему ужасно хотелось куда-нибудь спрятаться, даже если бы речей не было. Впрочем, хорошо, что они были, потому что теперь он мог уединиться в одном из опустевших залов, поскольку все остальные из вежливости внимали объяснениям Сола и Хантера о технологиях сознания.

На втором этаже несколько гостей задержались в роскошном зале, задрапированном алым шелком, под зелено-золотыми сводами потолка, который в другое время обязательно привлек бы внимание Фрэнсиса. Но сейчас возможность безудержного визуального распутства и любования каждым фрагментом резных панелей, картин, оконных стекол, дробно отражающих сияние люстр, и золотых змеек, оплетающих дверные ручки, меркла перед смятением чувств, которое гнало его вглубь особняка, подальше от людей. В конце концов он оказался в небольшой, богато убранной комнате. Старинную мебель, сработанную для особняка по особому заказу, отгораживали витые шнуры, на которых висели таблички, вежливо напоминающие посетителям не притрагиваться к предметам, но Фрэнсис углядел стул из тех, что доставили для гостей организаторы мероприятия, и уселся на него отдохнуть. У эркерного окна негромко переговаривалась парочка, а какой-то тип, усиленно делая вид, что привык находиться в такой роскошной обстановке, вглядывался в неоклассические украшения, будто оценивал их по просьбе взволнованного владельца, но нисколько не торопился изречь свое авторитетное заключение. К счастью, больше никого в комнате не было. Очевидно, она располагалась как раз над Пальмовым залом, где чуть раньше сидели они с Хоуп. Фрэнсиса ужасно огорчила безрассудная беседа с Хоуп, равно как и сопровождавшее ее безрассудное поведение, а также тот факт, что сам он невольно пристрастился к прикосновениям Хоуп. Они были наркотиком, доставлявшим особенные страдания. До встречи с ней Фрэнсиса ничто не терзало, и прикосновение Хоуп принесло ему какое-то внезапное облегчение, а потом вдруг нахлынули муки осознания того, что такое ее прикосновение и как уныло обходиться без него. Вообще-то, все было даже глубже, они с ней словно бы существовали как части единого организма, а не отдельно взятые индивидуумы, решившие вступить в какие-то отношения. Будучи экологом, он всегда утверждал, что жизнь возникает в мире процессов, а не предметов, но это касалось биологии, а не любви, поэтому его слегка ошарашило, что беспорядочно взаимосвязанная жизнь, которую он наблюдал в бинокль, анализировал в образцах почвы и страстно обсуждал, делая заметки о ходе возвращения дикой природы в Хоуорт, внезапно ворвалась в то, что он тайно считал своей личной сферой. Как выяснилось, это оказалось не личной сферой, а тропической экосистемой, не обладающей ни индивидуальным контролем, ни даже индивидуальным существованием. Нет-нет, такие мысли совершенно неприемлемы. Одно дело – обдуманно шинковать морковь, размышляя о магазине, где она куплена, о водителе грузовика, который ее доставил, о фермере, который ее вырастил, о детях фермера, о микроорганизмах в почве, о семенах, об истории растения, о дожде, об облаках, об испаряющихся океанах, о бесконечном распространении взаимозависимых причин и условий, но тот, кто осознает все это с помощью тренированной логики и рассеянного чувства сопричастности, ощущает себя совсем не так, как микроорганизм в почве другого процесса, в котором поглощаются и растворяются все его суждения и решения. Грибы не помогали, если смысл в том, чтобы сохранить хоть какой-то контроль, или помогали, если смысл заключался в том, чтобы понять, что лелеять эту иллюзию – пустая трата времени.

Ох черт, к нему устремился знаток, с педантичной улыбкой человека, всегда готового высвободить какой-нибудь шедевр из рук его невежественных и глупых владельцев.

– Кристофер Спандрал, – представился знаток.

Фрэнсис, не в силах вымолвить свое имя, уставился на него.

– Как вы знаете, – сказал знаток, бесцеремонно отметая общеизвестные исторические факты, – эта комната пострадала во время войны, но, не стану скрывать, мне больше нравится…

– Простите, – с трудом пролепетал Фрэнсис, – не сочтите за грубость, но мне хотелось бы побыть одному. Мне только что сообщили ошеломительную новость.

Знаток кивнул и слегка изогнул бровь, давая понять, что в свое время и сам был не чужд эмоциональных всплесков, но давным-давно растоптал эту плюющуюся кобру, однако же ничуть не удивлен, что она по-прежнему раздувает свой капюшон в жизнях простых смертных. Он выскользнул из комнаты, которая перестала его интересовать; парочка, шептавшаяся у округло выпяченного окна, тоже решила удалиться, и Фрэнсис неожиданно остался в одиночестве. Он закрыл глаза, чтобы усилить уединение, но вместо желанных темноты и покоя под веками вспыхнуло яркое мельтешение, как на экране. Он словно бы несся через некий клин пространства к вечно удаляющейся точке конвергенции, пролетая сквозь сонм напряженных, но неразборчивых кадров, вырезанных в монтажной лаборатории, сквозь скрытую рекламу несуществующих товаров, которых было невозможно желать.

– К черту все это, – сказал Фрэнсис, открыв глаза, но так и не избавившись от беспокойства.

А беспокоиться было о чем. Как выяснилось, Хоуп собиралась в Португалию, к матери, чтобы убедить ее завещать все свое внушительное состояние организации «Только не в нашу смену» – консорциуму богатых защитников окружающей среды, скупавших тысячи квадратных миль Амазонии, чтобы сохранить первозданные джунгли и населяющие их племена. Хоуп хотела, чтобы Фрэнсис принял участие в управлении организацией. Она хотела, чтобы они вместе отправились в Восточный Эквадор, где находился один из филиалов, потому что Эквадор был первым в мире государством, включившим в свою Конституцию охрану прав природы. Фрэнсис жаждал поехать с Хоуп, заняться с ней любовью на экваторе, в водоворотах инфохимикатов, под знойным гнетом целого мира. Она говорила, что его жизнь станет богаче, что ему не придется никого обманывать, что она не украдет, а разделит его с другими, но, в конце концов, он ведь даже не знал, правда ли то, что она рассказала ему о своем браслете. Он метался между паранойей и обожанием, между этими двумя крайними формами доверчивости, так и не находя ничего, чему можно было бы поверить. На самом обыденном уровне он совершенно не представлял, как одновременно управлять некоммерческой организацией в Амазонии и растить ребенка в суссекском домике в лесу.