Йожеф Дарваш - Город на трясине

Пастор молчал. Он с отрешенным видом сидел перед Йенеи и походил на человека, который только сейчас понял, что они говорят на разных языках, хотя каждый из них стремится убедить другого. Он встал и быстро спросил:

— Как можно им помочь?

— Кому?

— Тем, кого забрали в Ченгелед?..

— Теперь все пойдет своим чередом. Сначала их там допросят, а потом, думаю, отпустят по домам.

— А нельзя ли позвонить туда, чтобы их сразу же отпустили?

— Нет. Я не имею права вмешиваться в это дело. Да и неумно это было бы, по-моему! А им этот небольшой урок отнюдь не повредит. Больше того, я и тебе советую ничего не предпринимать. А свою философию оставь при себе, а то ведь другие могут тебя понять иначе…

Все это Йенеи проговорил таким ледяным тоном, что Иштван понял: спорить с ним бесполезно.

— Тогда… — неуверенно начал было пастор, но, решив не продолжать, подал Йенеи руку и вышел из кабинета.

Присяжные, сидевшие в большой комнате, по-прежнему болтали о пустяках. Закончив судачить об испортившемся народе, они говорили о своих делах и перемывали косточки знакомым.

Один из присяжных стал рассказывать о чудачествах одного богатого крестьянина. Получив от отца хорошее наследство, он так умножил его, что к старости имел несколько сот хольдов земли и три собственных хутора. Несколько лет назад он раздал нажитое сыновьям, однако дух стяжательства настолько одолел его, что и в преклонном возрасте он никак не мог заставить себя сидеть дома сложа руки, как это обычно делали пожилые зажиточные крестьяне. Старик то и дело появлялся на каком-нибудь из своих хуторов, где он, как правило, ругался с одним из сыновей, а затем, разозлившись, возвращался в село. Однако уже на следующий день он ехал к другому сыну, особенно ему не сиделось дома во время жатвы и обмолота.

В это лето сыновья решили увезти старика на хутор и оставить там его без лошадей и повозки, чтобы он не мог оттуда никуда выехать. Однако старик долго просидеть на одном месте не смог и в один прекрасный день запряг в сани четырех волов (может, густая пыль на дорогах казалась ему снегом?) и выехал на другой хутор…

Эта история так развеселила присяжных, что они разразились громким хохотом.

Когда пастор проходил мимо них, кто-то крикнул ему вдогонку:

— Скажите, святой отец, а вам не приходилось кататься летом на санях?

Иштван от неожиданности остановился и задумчиво посмотрел на них, словно он и в самом деле вспоминал, катался ли он на санях летом. Постояв немного, он неуверенно произнес:

— Нет… Не думаю… — И пошел дальше.

А присяжные теперь смеялись уже оттого, что им так хорошо удалось разыграть пастора.

Иштван долго не мог заснуть.

Когда же наконец он забылся в тревожном сне, его разбудил сильный шум, будто над его головой били в тысячу кастрюль, а вслед за тем он услышал грохот падения тяжелого предмета на пол.

Вскочив с постели, Иштван зажег лампу.

Стекла в обоих окошках были разбиты, а на полу валялось несколько кирпичей. Повреждены были и рамы. Нетрудно было догадаться, что кирпичи бросали с большой силой.

Пастор выглянул в окно, однако ничего и никого не увидел, так как ночь стояла темная. И лишь в конце улицы слышались удалявшиеся шаги: судя по ним, убегали несколько человек.

Иштван примерно догадывался, кто бы это мог сделать.

В этот момент из соседней комнаты вбежала мать Иштвана. Вслед за ней вошел отец в исподнем белье. Остановившись посреди комнаты, они с ужасом уставились на погром. Полураздетые, они стояли перед сыном с таким видом, будто перед ними вдруг разверзлась земля. Старики дрожали — то ли от ночной прохлады, то ли от того, что увидели.

Вид у обоих был настолько перепуганный и жалкий, что Иштван не знал, что делать: то ли успокаивать старых родителей, то ли сожалеть о разбитых окнах.

— Ничего… все это ничего! — попытался он успокоить родителей. — Это случайно… По ошибке… По пьянке кто-то бросил.

— Нужно заявить в жандармерию, — тихо предложила мать, словно не расслышав слов сына.

— Я же говорю, ничего страшного не случилось. Какой-то пьяный перепутал дома, только и всего… Идите к себе и ложитесь спать.

— Разве теперь заснешь? А если они вернутся?

— Не вернутся, мама, не беспокойтесь.

Иштван деликатно вывел отца с матерью из комнаты. Оставшись один, он уселся на край кровати и уставился на осколки стекла, которые, как бриллианты, сверкали при свете керосиновой лампы. Сквозь разбитые окна в комнату врывался свежий осенний ветер. Иштван поежился от холода и, погасив лампу, нырнул под одеяло, однако долго не мог успокоиться. Он опять сел на кровати и уставился прямо перед собой в темноту. У него было такое чувство, будто он забрел в болото и никак не может из него выбраться: с каждым движением его все глубже и глубже засасывает трясина.

«Как я попал в нее? — лезли в голову печальные мысли. — Ведь я всегда думал, что у меня под ногами твердая почва… Как же такое могло случиться?..»

Он жадно всматривался в темноту в надежде увидеть хоть какой-нибудь просвет, но кругом была тьма…

Утром он собирался в церковь с таким чувством, с каким ленивый студент, сильно запустивший материал, идет на экзамен.

«Как же я теперь предстану перед своими прихожанами?»

Вечером он решил начать свою проповедь словами из Евангелия: «Ищите мира во всем…» А утром ему казалось, что он не может, не имеет права произнести эти слова с церковной кафедры, так как это будет ложью. Правда, в это время в церкви, наверно, будет всего-навсего несколько стариков да старух, которые, возможно, и знать не знают о том, что произошло ночью, однако это не оправдание.

«Отдели свою личную жизнь от служебной», — вспомнились ему слова Йенеи. Хорошо бы сейчас воспользоваться этим советом, но имеет ли он на это право?..

Пока Иштван завтракал, мать все время крутилась возле него, нашептывая ему на ухо:

— Нужно заявить в жандармерию… Плохие у нас в селе люди, завистливые, злые… Ради них и пальцем-то пошевелить не стоит… Нужно заявить в жандармерию…

Она упрямо повторила последние слова несколько раз, будто чувствовала, что настало время последнего, решающего боя, на который она и вдохновляла сына.

А когда на церковной колокольне зазвонил колокол и сын, облачившись в сутану, направился к церкви, она проводила его до самых ворот.

— Нужно заявить в жандармерию… — твердила она, семеня вслед за сыном. — Плохие у нас в селе люди, завистливые, злые…

На церковных скамейках действительно сидели всего лишь несколько старух. Они устало тянули слова молитвы, подпевая органу. Как только пастор взошел на кафедру, они с обычным благоговением уставились на него и, покорно сложив руки на коленях, внимательно слушали его проповедь.