Алис Зенитер - Искусство терять

— Однажды я была в кухне другого дома, дома отца твоего деда, он, наверно, теперь развалился, и пекла печенье. Вдруг прибегает твой отец с криком и в слезах. Он спал после обеда вместе с Далилой. И вот он кричит: «Йемааааааа! Йемааааааа! Змея! Змея!» Тут я подумала: «О Аллах Всемогущий, змея укусила мою дочурку». И побежала, очень быстро побежала в другой дом. Вижу, Далила крепко спит в своей кроватке. Лежит, вытянувшись. И змея тоже. Она спит, вытянувшись, рядом с ней. Не шелохнется. Но когда я закричала и замахнулась палкой, змея меня увидела да как прыгнет на шкаф и убежала через дыру в крыше.

— Но, Йема, змеи не прыгают, — возражает Фатиха.

— Да, дочка, — отвечает старуха со спокойной уверенностью. — Но эта прыгнула.

Далила смеется над таким эпизодом своего детства, которого ей никогда не рассказывали. И в ее смехе звучит гордость: змея не укусила ее, она мирно спала рядом с ней. Алжир Йемы похож на волшебную сказку, замешанную на архаичном символизме, в нем нет ничего того, что увидела Наима у друзей Лаллы, нет страны живой, страны в движении, зиждущейся на переменных исторических величинах, а не на необратимости рока. Алжир Йемы не просыпается при виде кадров, доказывающих ей, что он не уснул навсегда в хрустальном гробу памяти. Он остается далекой страной, застывшей в сказочном зачине «жили-были». Но Наима, если быть честной, должна признать, что в горах тоже ощутила утрату жизненных ориентиров, современных и эффективных, они уступили место воскресшим мифам, крепким, как скалы, сказкам, знакомым, как старый мотив: Фатхи был дозорным, Шемс — эльфом, Малика — перевозчицей через Стикс, старая Лейла — ведьмой, а Хамза — стареющим тираном Креоном.

Дойдя до групповой фотографии, на которой их добрый десяток в маленькой гостиной, Йема мстительно тычет пальцем прямо в Хамзу.

— Он еще жив?

Ей не нужен ответ внучки. Она вздыхает: какой срам, что такой плохой человек не встретил смерть раньше, а ее Али ушел уже так давно.

— Ты говорила с ним? Он знал, кто ты?

— Да.

— И он тебя не зарезал?

Наима закатывает глаза, а Йема, обхватив ее лицо ладонями, покрывает его поцелуями:

— Хвала Аллаху, ты вернулась живой, ты цела и невредима.

— Она всегда говорила, что нам опасно возвращаться туда, — азартно вмешивается Мохамед, — только по этой причине я и не поехал. Но, ясное дело, ты не разговариваешь с родственниками, откуда тебе было знать, что есть риск.

Он не смог удержаться от ядовитого упрека — очевидно, не может простить Наиме, что та раньше его побывала в исконных местах, а ведь он еще несколько лет назад решил, что они будут главной составляющей его идентичности. Далила устремляет на него самый гневный взгляд, на какой только способна, и он не настаивает.

На экране плывут теперь изображения Шемс, которая вертится то в темных коридорах дома, то во дворе среди мечущихся рыжих кур. Никто их не комментирует, как будто только одна Наима и узнает в этой девочке свою сестру. Потом идут оливы, покрытые крошечными плодами, они спускаются по крутым склонам за домами, и от их вида слезы наворачиваются на глаза Йемы, затем портрет Наимы в традиционных украшениях — эту фотографию она несколько раз хотела стереть, такой смешной себе на ней кажется, а вот бабушка на ней зависает. Она трогает пальцем на экране табзимт , украшающий лоб молодой женщины, и говорит с гордостью, голосом, дрожащим от слез:

— Мой был красивее.

— Ты хотела бы вернуться туда? — вдруг спрашивает Наима. — Хочешь, я возьму тебя с собой, если вернусь?

— Ох, бинти, бинти [109] доченька моя, детка, деточка (араб.) ; ласковое обращение к младшим. , детка… — печально шепчет Йема. — Я хотела бы умереть там, это точно. Но поехать просто так? На каникулы? Я никого больше не знаю.

И она бормочет еще что-то, чего Наима не понимает.

— Она говорит, — переводит Фатиха, — я не хочу вернуться домой и ночевать в гостинице.

В два часа ночи Наима заканчивает текст, который представит творчество Лаллы в каталоге выставки. Перед тем как перечитать в последний раз, чтобы выловить орфографические ошибки, говорит она себе, у нее есть время выкурить еще одну сигарету. Правда, глотку саднит, а окурки из переполненной пепельницы вот-вот посыплются на стол. Стоит ей вздохнуть, и пепел летит на клавиатуру. Но в этой картине — она курит сигарету в ночи, склонившись над текстом, — есть что-то фантастически прекрасное, то, что за все годы, когда она так же курила сигареты в ночи, склонившись над другими текстами, ничуть не потускнело и остается как самым мощным стимулом к работе, так и лучшей наградой. Она не верит, что есть люди, способные творить что угодно, не получая ни одобрения, ни поощрения. Те, чьей творческой независимостью и уединением мы восхищаемся, думает она, просто сумели взрастить это одобрение в самих себе. Они сами — свой взгляд извне, они хлопают себя по плечу и говорят «молодец». Образ ее самой, курящей в ночи, для нее одобрение больше, чем ее вера в нужность своего дела, — потому что, если даже поза и кажется простой, в ней все равно есть восторг свободы, ее свободы, а стало быть, инстинктивное желание продолжать ею пользоваться.

Наима закуривает и чувствует, как дым втекает в ее раздраженное горло. Она перечитывает:

«Творчество Лаллы отмечено детской склонностью к насилию, но слово “детской” не надо воспринимать здесь как прилагательное, смягчающее насилие. Напротив, речь идет о стадии, на которой насилие ужаснее всего, потому что не имеет никакого смысла. В его работах повторяются различные фигуры, возникшие одновременно из Истории Алжира и из кошмаров ребенка: человек-огонь и человек-железо, куски тел, обрывки веревок и колючей проволоки».

В этом месте Наима стирает фразу: «Рисуя их, Лалла, кажется, творит, показывая, как взрываются, как умирают».

Она продолжает чтение: «Но в других сериях рисунков мы видим дружеские лица, приоткрытые двери, наброски животных, обнимающих античные руины, которые ласкает богатая дарами природа. На этих рисунках можно прочесть надписи, цитаты из стихов и песен, воспевающих радость любить, сражаться, штурмовать небеса, и они столь же сильны, как и первые.

Разные страны сталкиваются и накладываются друг на друга в работах Лаллы, или, может быть, это всего одна страна. Пятьдесят с лишним лет рисунков и живописи говорят нам, что страна никогда не бывает равна себе самой: она — нежные воспоминания детства и в то же время гражданская война, она и народ и племя, и деревня и город, волны иммиграции и эмиграции, она его прошлое, его настоящее и его будущее, она — то, что сбылось, и совокупность всего, что могло и еще может сбыться».