Мария Метлицкая - Високосный февраль

Она тихо скулила, подвывала, как больной щенок, и в который раз удивлялась, что не было слез. Совсем не было слез – глаза абсолютно сухие.

Вспомнила слова психологини: «Вы плачете? Нет, совсем? А плакать надо! Вот если заплачете, значит, дело пошло на поправку». Маша сморщила лицо, пытаясь выдавить хоть слезинку. Не получалось.

Она отоспалась ранним вечером, поэтому ночной сон к ней не шел, и это было самым мучительным, самым тяжелым – опять мысли, воспоминания. Боль и обида. Такая обида, что хоть рыдай. А вот слез по-прежнему не было. Она пыталась отогнать все это – то, что ее убивало, терзало, рвало на лоскуты, выворачивало наизнанку, вытряхивало из нее все то, что внутри. Ей казалось, что там, внутри, ничего нет – совсем ничего, одна пустота – ничего, кроме боли. Зато эта гадина заняла все пространство – места теперь было навалом. Ведь все остальное, из чего состояла Маша Мирошникова, исчезло по чьей-то злой воле.

Она в сотый, в тысячный раз перебирала в измученной голове и болеющем сердце те самые события, которые с ней произошли. События… нет, не то слово. Не то. С ней произошла беда. Горе. Страшное горе. Трагедия – так будет правильнее. Всё, всё. Забыли. Приказывала же себе – больше не вспоминать.

Отца Маша почти не помнила – так, что-то расплывчатое, размазанное. Последняя встреча с ним была сто лет назад, когда Маше было лет шесть. Встреча была короткой – на детской площадке возле их с мамой дома. Стояла поздняя осень, и было ветрено, с раннего утра шел колкий и острый дождь. Мама держала ее за руку и смотрела на дорогу. Лицо ее было хмурым, недовольным, злым. Наконец Маша увидела, как к ним не спеша, вразвалочку, идет высокий мужчина.

Мама недобро усмехнулась:

– Явился! Не прошло и часа.

Маша посмотрела на маму с тревогой, ничего не понимая, но ясно чувствуя, что что-то не так.

Мужчина подошел к ним, молча кивнул маме и присел на корточки.

– Ну что, малыш? – спросил он. – Как поживаешь?

Маша испуганно посмотрела на маму. Мама, поджав губы, хмыкнула и отвернулась.

Маша совсем растерялась. Мужчина был вполне симпатичным – голубоглазый, бледный, с подбородком, заросшим щетиной, которая, кстати, его совсем не портила. Он был без зонта и без кепки, капли дождя стекали по его лицу, и казалось, что он плачет.

Маша, сдержанная Маша, вдруг провела ладошкой по его щеке, смахнув капли. Провела и испугалась – что скажет мама? Но мама промолчала, только еще больше нахмурилась. А голубоглазый мужчина вздрогнул, часто заморгал и отвел глаза.

– Ну? – спросила мама. – И что будет дальше?

Мужчина пожал плечами:

– Ну можно в кино… Или… В парк.

Он был растерян – это было заметно.

– Еще чего! – вскинула подбородок мама. – В такую погоду? Да она заболеет!

– А что ты предлагаешь?

– Я? – Мама рассмеялась незнакомым холодным и колким смехом. – Что я тебе предлагаю? Ну ты как всегда!

Они стояли напротив друг друга, и Маша почувствовала, что эти люди, мама и незнакомый дяденька, очень друг друга не любят. Как, например, она сама не любит воспитательницу Клару Васильевну, злую и громкую.

Наконец мама решительно сказала:

– Ладно, пойдем! Только ради нее! – Она кивнула на Машу и, не дожидаясь ответа незнакомца, схватила дочь за руку и потащила ее к подъезду.

Дома Маша быстро отогрелась, подержав озябшие и красные руки под струей горячей воды, и улизнула к себе в комнату – там ее ждала любимая кукла Матрена.

Спустя какое-то время она захотела есть и пошла на кухню, где сидели мама и тот самый мужчина. Перед ним стояла пустая чашка от кофе – Маша увидела на ней черный ободок.

Мама курила. Курила она редко, только в гостях или когда волновалась. А тут пепельница была полна окурков – маминых, с помадой на кончике фильтра, и других, без помады.

– А вот и Маша! – странным чужим голосом сказала мама.

Мужчина развернулся к ней и улыбнулся. И Маша снова подумала, что он очень красивый.

Мама была взбудораженной, нервной, как после педсовета. Мама ненавидела педсоветы, где всегда выступала – она преподавала немецкий и была завучем в школе. Или после скандала с бабушкой, что тоже случалось нередко. Мама и бабушка часто ругались. Мама кричала, что ее поздно воспитывать, а бабушка отвечала, что надеется на то, что еще не все потеряно.

– Что, Маруся, – спросила мама, – проголодалась?

Маша кивнула. Есть хотелось, но при незнакомце было как-то неловко. «Скорее бы он ушел, – подумала Маша, – что-то он задержался». Он как будто услышал – резко поднялся и пробормотал:

– Ну я пошел, Ира! Спасибо за кофе.

– Может, останешься пообедать? – усмехнулась мама. – Тарелки супа не жалко, налью.

– Нет, спасибо, я уж поеду. Нужно поторапливаться – вечером спектакль. «Утиная охота», Вампилов. В театре перекушу.

– А-а-а! – насмешливо протянула мама. – Ну, если спектакль! – И коротко, неприятно хохотнула: – Тогда вперед! Вампилову пламенный привет! – выкрикнула она в коридор, где незнакомец с усилием натягивал мокрые ботинки. – И кстати, где ты пе-ре-ку-сишь, – с издевкой передразнила она, – мне абсолютно неинтересно!

Он ничего не ответил и посмотрел на Машу:

– Ну, девочка, до свидания?

Последняя фраза была вопросительной, и растерянная Маша, ища поддержки, обернулась на маму. Та стояла, отвернувшись к окну, и снова курила.

Маша неуверенно кивнула.

Мужчина подошел к ней, внимательно оглядел с головы до ног.

– Будь здорова! – сказал он и неловко чмокнул ее в затылок.

Маша испугалась, дернулась и подскочила к маме. Та погладила ее по голове:

– Не бойся, Маруся. Все хорошо.

Но голос у мамы дрожал.

Мужчина тем временем открыл входную дверь и все никак не решался выйти.

– Ира!.. – хрипло начал он.

Но мама его перебила, словно хотела остановить:

– Иди уже, а? С меня, кажется, хватит!

Он быстро вышел.

Мама стояла столбом, как говорила вредная Клара Васильевна.

Маша потянула ее за рукав:

– Мам, а есть?

Мама вздрогнула, словно очнулась:

– Да-да, девочка! Сейчас, сейчас! Сейчас будем обедать. – Она засуетилась, принялась греметь кастрюльками, зажигать плиту и доставать тарелки и ложки.

Маша сидела на табуретке и болтала ногами. Дождь за окном усилился и барабанил отчаянно громко. Маша ела куриный суп и украдкой запивала компотом, что делать было категорически нельзя – страшный вред желудку.

Но сейчас мама молчала, она была как будто не здесь: крошила кусок хлеба, отодвигала свою тарелку, вскакивала, снова садилась, что-то уронила, обожглась о кастрюлю и в конце концов, плюхнувшись на стул, горько заплакала.

Испуганная Маша замерла с ложкой во рту, а потом заплакала.

– Мамочка, ты заболела? – кричала она, теребила маму за плечо, а та все плакала и хлюпала носом, вытирая его рукавом халата, что делать, естественно, было тоже категорически запрещено, но Маша сделала вид, что не заметила.