Людмила Уварова - От мира сего

— А он про Варю спрашивал, — до Настеньки словно бы не дошло то, что сказала Вероника. — Как, говорит, Варюха, ходит ли по-прежнему в походы или окончательно скисла на пенсии?

Вероника только молча глянула на нее. Настеньку остановить — легче поезд на пути задержать…

— Виктория его померла, помнишь, которая к нам ходила, играла ему, говорит, в одночасье скончалась.

— Вот как? — сказала Вероника. — Я ее в прошлом году в Доме актера как-то встретила…

— Была бы она живая, он бы к ней пошел, — задумчиво промолвила Настенька. — Она его знаешь как ценила? Бывало, мне скажет: «Берегите его, он талант…»

— Кто же спорит, — сказала Вероника. — Конечно, он был талант…

Настенька взяла со стола сковородку, начала мыть ее мочалкой под краном. Потом выдвинула ящик кухонного стола, вынула что-то, завернутое в газету, протянула Веронике:

— Возьми, это тебе.

— Что это? — спросила Вероника.

Настенька пожала узенькими плечами:

— Почем мне знать, Арнольд дал, говорит, отдай ей утром, сейчас не следует ее беспокоить, отдашь завтра, когда встанет…

Вероника развернула газету, увидела — небольшая пластинка, без каких-либо опознавательных знаков, ни фирмы, ни фамилии исполнителя.

Догадалась — говорящее письмо.

— Стало быть, это он сам наговорил? — спросила Настенька.

— Сейчас узнаем, — ответила Вероника.

Пошла в столовую, включила проигрыватель, стоявший на книжной полке, приготовилась слушать. И вот незнакомый, хриплый и все-таки его, Арнольда, голос:

«Вероника, дорогая, я предвидел все наперед, потому и говорю тебе теперь: я знал, все кончится именно так, как кончилось, ты не захочешь меня принять, что ж, по-своему ты права, я и сам знаю, виноват перед тобой, и еще потому ты права, что мне уже не исправиться. Как бы я ни старался, все равно ничего у меня не выйдет. Но ты не можешь запретить мне любить тебя. Теперь, когда, в сущности, жизнь уже прошла, я понял одно — всегда любил и буду любить до конца только тебя одну. И еще понимаю: я виноват во всем, что случилось, один я, своими руками разрушил нашу жизнь, не подумал ни о будущем, ни о своем таланте, который ты так ценила, ни о чем…»

Вероника чувствовала: Настенька рядом, за спиной. Так и есть, стоит пригорюнилась, щека на ладони.

— Ну, что скажешь? — обернулась к ней Вероника. — Как видишь, я с ним не сговаривалась, он сам себя винит во всем, не меня, а только себя самого.

Настенька не успела ответить, потому что в эту минуту послышался гитарный перебор, негромко, печально зазвучала гитара, и голос, уже надорванный, но все еще пленительный, богатый оттенками, тихо, умоляюще начал:

Настенька всхлипнула, Вероника обернулась, строго сдвинула брови, а голос между тем, продолжал:

Настенька, не пытаясь уже сдерживаться, плакала, закрыв лицо руками. Вероника с силой рванула провод проигрывателя.

— Хватит! Перестань реветь, Настенька…

— Я не реву, — сказала Настенька, прерывисто вздохнула. — Я вспоминаю…

— Что же ты вспоминаешь? Молодость свою невозвратную?

Настенька словно бы не захотела понять насмешки Вероники.

— Зачем о молодости вспоминать, я о нем, об Арнольде, вспоминаю, он вчерашний вечер, уже поздно было, двенадцатый час, стукнул ко мне в дверь, я еще спать не ложилась, говорит, до свидания, Настенька, всего вам хорошего, самого наилучшего…

— А ты уже купилась сразу, — заметила Вероника насмешливо. — Тебе много не надо, уже готовенькая…

— Да, попрощался со мною, — продолжала Настенька, не слушая Веронику, словно бы спокойно, но Вероника, хорошо ее знавшая, понимала, чего стоит Настеньке это спокойствие. — Потом дверь закрыл, сумочку свою через плечо и пальтишко застегнул до самого верха, а пальтишко-то много-много, ежели полкилограмма весит…

— Ну и что с того? — спросила Вероника. — Пусть даже не полкило, а всего лишь триста граммов, что с того?

Улыбнулась, хотя улыбаться было ей, как говорится, вовсе не с руки, но Настенька не ответила на ее улыбку, как не видела.

— Я у окошка стала, гляжу: он идет по нашему переулку, кругом темно, только фонарь возле булочной светит, ищу его глазами, а он один во всем переулке, сумочку свою с одного плеча на другое перевесил, а что у него там, в сумочке этой? Небось подштанники латаные да носки вигоневые, судя по весу, ну, может, сигареты какие…

— Ты ему с собой ничего не дала? — спросила Вероника.

И опять Настенька как не слышала того, что сказала Вероника, продолжала свое:

— Дошел он до угла, ни разу не обернулся, потому как знал, никто ему из окошка вслед не глядит, никомушеньки он не нужный, на всем белом свете никому, ни одному-единому человеку.

— А кто виноват? — спросила Вероника. — Кто, скажи?

Настенька словно опомнилась, глянула на нее, но ничего не сказала.

— Ты как хочешь, — жестко проговорила Вероника, — чем больше тебя слушаю, тем больше понимаю — я была права, иначе и не следовало поступить!

— Так-то так, — как бы нехотя согласилась Настенька. — Конечно же он сам во всем виноватый, только сам, а вот ничего с собой поделать не могу: закрою глаза и вижу, стоит он перед глазами, не уходит, ветер ему в лицо бьет, снегу на мостовой намело — сила, а он шагает себе куда-то по нашему переулку и сумочка через плечо…

Она оборвала себя. Глаза ее блестели, полные непролитых слез, губы дрожали.

Вероника обняла Настеньку, прижала к себе, погладила рукой по голове, по плечам, сперва по одному плечу, потом по другому. Стала уговаривать, словно маленькую, неразумную:

— Ну, не надо, прошу тебя, Настенька, перестань, не растравляй душу…

— И куда он пошел? — прошептала Настенька. — Куда? Где приют себе нашел?

Вытерла глаза краем фартука, глубоко вздохнула.

— Конечно, ясное дело, ты, Вера, права, кто же спорит? А все одно: болит за него душа, и все тут, болит и болит…

Вероника встала, осторожно сняла с проигрывателя пластинку, отдала Настеньке.

— Возьми, спрячь, пусть у тебя будет…

— А когда еще послушаем?

— Как-нибудь в другой раз. Только смотри — без меня не слушай, не надо…

— Может, и послушаю когда, — строптиво заметила Настенька. — Захочу и послушаю…

Посмотрела на Веронику: что-то она скажет? Но Вероника была уже далека мыслями от нее, от дома, глянула на часы, почти испугалась: времени в обрез, пора собираться, у нее нынче в училище первый урок…

Давно это было, немыслимо давно, может быть, полвека, а то и того более тому назад; до сих пор помнится сырая мартовская капель за окном, острый воздух первых дней, даже не дней, минут весны, клочковатые на небе тучи и то ощущение радостного ожидания чего-то хорошего, что владело нами всеми тогда.