Вионор Меретуков - Млечный путь

Фруктовый сад, за которым после смерти отца никто не присматривает, запущен, одичал и стал похож на буйно разросшийся дикий лес. Окруженный вырождающимися вишневыми и сливовыми деревьями, стоит в глубине сада сосновый сруб о двух жилых комнатах, со столярной мастерской, кухонькой и русской баней. О, баня! Сколько чистых и стыдных мыслей вызрело в ней! Сколько раз, посиживая на верхнем полке, я предавался мечтам о своем блистательном будущем, полном приключений, интересных встреч, рукоплесканий, успеха!

За баней, скрытый от посторонних глаз пышными кустами смородины и крыжовника, притаился мелководный прудик — сонливое царство нескольких семейств лягушек. Иногда я нарушаю их безмятежное житье-бытье. Я раздвигаю ряску и погружаюсь в зеленоватые, очень чистые воды, имеющие легкий болотный дух. Мне нравится этот запах, он отдает мечтательным покоем. Лягушки, все эти дедушки, бабушки, папы, мамы и их неисчислимые пучеглазые потомки, разлетаются в разные стороны, как стая вспугнутых ворон. Они никак ко мне не привыкнут.

Глубина в прудике, как в хорошей ванне. Я подгибаю ноги и осторожно погружаюсь в воду, успевшую за ночь изрядно охладиться. Обнаженное седалище касается песчаного дна. Я запрокидываю голову. Вижу глубокое, темно-синее небо, в котором застрял нежный ломтик луны на ущербе, который истаивает на глазах. И тут я чувствую, как глубины мироздания разверзаются, раскрывая мне свои объятия, и меня овевает звездным ветром, вечным покоем и вечной жизнью. Время замирает, как часы, в которых лопнула и распрямилась заводная пружина. Жизнь на моих глазах распрямлялась, разворачивалась, обнажая свои прелести и свои страшные язвы.

Я закрыл глаза. Миллиарды людей, ушедших, ныне живущих и еще не родившихся, окружали меня со всех сторон. Я почувствовал себя неотъемлемой частью этого бескрайнего людского моря. Я понял, что никогда не умру. На краткий миг сладостное предощущение счастья вошло в мое сердце; и в этот же миг я понял, что отныне принадлежу вечности.

Я опять открываю глаза и впиваюсь жадным взором в небесные просторы. Набегающие прозрачные облачка, поминутно меняя очертания и наползая друг на друга, создают удивительные узоры, которые при желании можно истолковать как угодно. Наверно, думаю я, так должен выглядеть земной рай ХХI века: пахнущий тиной воздух, призрачные обманчивые облака, кувшинки, батальон лягушек и я, квакающий вместе с ними. Сиди себе спокойно, квакай и не торопи время. Впрочем, оно и так стоит на месте. У меня нет возраста. Я молод и полон надежд, и в то же время у меня за плечами вся история человечества. Я писал ее вместе с древнегреческими философами, средневековыми мастерами кисти и поэтами Серебряного века. Я бессмертен. Это и есть вечность. Говорят, вечность — это окаменелое мгновение. Сомнительная максима. Но она мне нравится. Мне вообще сейчас все-все нравится. Не существует вчерашнего дня, не существует завтра, нет даже сегодня, что особенно меня радует. Такое же ощущение у меня иногда бывает, когда я сижу у себя в редакции. Все замерло, и это замечаешь только ты, потому что другим этого не понять, они заняты чем-то, что не имеет отношения к вечности, о которой ты знаешь все. Ты избранник какого-то бога, придуманного тобой самим.

Небо светлеет на глазах. Надо быть живописцем, чтобы описать все это. Мне становится жаль тех, кто в это мгновение лишен возможности любоваться волшебной красотой неба и земли. Мне жаль всех этих городских заключенных: студентов, программистов, клерков, мелких и не мелких чиновников и прочих несчастных, уже с утра мечтающих об обеденном перерыве.

Я вспоминаю тех, кто никогда — даже если бы им очень-очень захотелось — не увидит этого бездонного неба с месяцем, тоскующим в небесных глубинах. Я думаю об умерших, для которых потусторонний мир стал родным домом. Господи, как же хорошо, что я еще пока жив!

Я вытягиваю ноги и устраиваюсь удобней. Сердце замирает, кожу по всему телу остро покалывает. Когда покалывание достигает апогея, я, облепленный чудодейственной ряской, с шумом поднимаюсь и направляюсь в душевую кабину, где минут десять с закрытыми глазами стою под нестерпимо горячим душем.

По ночам я, как Гобсек, пересчитываю свой миллион. Приятно утомленный пересчетом, рассматриваю полотно Сурбарана. Налюбовавшись сокровищами, я удовлетворенно вздыхаю и прячу их в укромное место. Вместе с дачей я заполучил тайник — в наследство от отца и деда. Последний умел хорошо прятать концы в воду. Тридцать седьмой год его многому научил. Но я понимаю, что сейчас времена другие, и методы поиска усовершенствовались, поэтому рано или поздно придется все это перепрятать. И — лучше рано, чем поздно.

Я пока не знаю, что мне делать со всем этим богатством. С миллионом, правда, все понятно. Можно полегоньку его тратить, что я уже и начал делать, это не вызовет подозрений ни у сослуживцев, ни у соседей, ни у Корытникова. Всем известно, что мой суммарный доход, после того как меня назначили главным редактором, вырос в разы. А вот что касается Сурбарана, то эту проблему еще предстояло решать.

После полноценного английского завтрака, состоящего из яичницы с грудинкой и фасолью, поджаренного хлеба и сладкого чая с молоком, я, чтобы не терять форму, делаю на велосипеде три круга по дачному поселку. Однажды, нарезая моционные круги, я очутился на березовой аллее, тянущейся вдоль заброшенного колхозного поля, которое дальней своей стороной соседствовало со столетним смешанным лесом.

Это поле я помню еще с тех пор, когда соседний колхоз засевал его пшеницей. Юношей я подолгу стаивал на его краю, дивясь, как поле, словно сказочное озеро, наполненное жидким янтарем, под порывами знойного августовского ветра бушует и переливается всеми пятьюдесятью оттенками золотого цвета, и мечтал.

Я тогда был по-настоящему счастлив. Осознал я это значительно позже. Сейчас-то я знаю, что счастье неуловимо, в руки оно не дается. Оно никогда не идет рядом, оно всегда либо впереди, либо за спиной. Не верьте тем, кто, выиграв миллионный приз или покорив некую метафизическую вершину, утверждает, что безмерно счастлив. Мнимого счастливца всегда гложет подозрение, что что-то идет не по плану. И самое главное свойство счастья — оно всегда мимолетно. Все суета. Суета сует.

Теперь поле выглядит отвратительно, обнажилась бесприютная кочковатая земля, поросшая бурьяном. На противоположном конце его ржавеет остов трактора, похожий на скелет циклопа. Ландшафт производит удручающее впечатление: не хватает только виселицы.

Иногда ты так погружаешься в воспоминания, в прошлое, что для настоящего не остается места. О будущем и говорить нечего. И тогда погружение в прошлое становится настолько глубоким, что оживают «лица, давно позабытые». И возникает пленительная картина: прошлое возвращается, оно захватывает тебя целиком, и тебе снова пятнадцать лет. Тебя вновь окружают люди, имена которых помнишь только ты. И нет ни разочарований, ни потерь дорогих тебе людей, нет измен, любовных увлечений, похожих на болезнь, нет страшных ночей, когда не знаешь, наступит ли для тебя утро или ночь будет длиться, пока ты не похолодеешь. Иногда верится, что прошлое никуда не ушло, оно просто спряталось, найдя приют в подсознании. Спряталось, чтобы, когда придет время, снова заявить свои права на реальность. И не понадобится никакой машины времени.