Кэролайн Ли - Стеклянная женщина [litres]

Я чувствовал себя невесомым, и во мне были только ярость и холод.

– И что с того?

Катрин сузила глаза. Потом она подобрала с земли огромный камень и принялась копать.

Мы работали молча, и мысли мои бешено кружились. Неужто ей настолько нет дела до сельчан, что ее даже не заботит грозящая им смерть? А меня, меня заботит?

Мы копали и копали. Наконец я бросил лопату наземь и повернулся к ней.

– Почему ты мне помогаешь?

Она положила камень, вытерла руки о подол и спокойно взглянула на меня.

– Тебя того и гляди ветром с ног собьет. А копать могилы – работа не из легких.

– Но ты сказала, что мамино тело… Ее тело… – У меня саднило в горле. Я сжал зубы и спрятал лицо в ладонях.

Катрин села рядом и положила руку мне на плечо. И я заплакал.

Потом, совершенно опустошенный, я уставился на море вдали.

Катрин повернулась ко мне.

– Ты злишься. И от этого тебе больно.

Я молча кивнул.

– И тебе хочется, чтобы все почувствовали твою боль.

Я снова кивнул, уже медленнее.

– Тогда мы выкопаем могилу здесь, – произнесла она. – И все узнают, каково твое горе.

Она подняла свой камень и снова принялась бить его острым концом в землю.

Я схватил ее за руку.

– Надо похоронить ее подальше от ручья.

Катрин склонила голову.

– Вон там красивый холм. Я помогу тебе копать.

Земля на холме была податливей, и могилу мы выкопали быстро, хотя и обливались потом. Медленно и осторожно мы опустили мамино тело в яму.

И только я хотел засыпать его землей, как Катрин воскликнула:

– Постой! Погляди на море.

Я утер пот со лба и посмотрел на горизонт, где море сливалось с небом. Оба они были бескрайними и древними, как сама земля. Серебристое, дикое и холодное море что-то нашептывало нам.

– Она теперь всегда будет лежать у воды, – сказала Катрин.

– Спасибо, – пробормотал я и снова спросил: – Почему ты мне помогаешь?

Море отражалось в глазах Катрин, и взгляд ее от этого казался жутким, словно ей был открыт иной, таинственный и потусторонний мир.

– Твоя мама была славная женщина. Ты тоже станешь хорошим человеком. Я знаю.

Похоронив родителей, я прибрался в доме и выстирал одежду. Каждый день я ходил в селение, но люди косились на меня и кривили губы от отвращения.

Тогда я стал работать один. Сперва я починил лодку пабби; хотя это было совсем маленькое двухвесельное суденышко, я потратил не одну неделю, собирая плавник на берегу.

По вечерам я изучал Библию. Я принялся учиться грамоте, чертя прямо на земле строчки из проповедей, которые знал наизусть. Я старательно выводил слова и числа и ложился спать, только когда в лампе кончалась ворвань, а потом вставал до свету и шел чинить лодку.

Я бы, наверное, умер с голоду, если бы Катрин каждый день не приносила мне рыбы и skyr . Когда я отказывался, она тыкала меня пальцем под ребра.

– Я не стану дожидаться, покуда ты превратишься в скелет. Как ни погляжу на твои кости, так кусок в горло не лезет.

От ее грубоватых шуток у меня щипало в глазах.

Остальные сельчане не разговаривали со мной, только неприязненно и угрюмо посматривали издалека.

Однажды, когда Катрин в очередной раз принесла мне еды, я махнул рукой в их сторону:

– Они боятся, что я тебя обижу?

– Может быть. – Она язвительно усмехнулась. – Вот только никто и пальцем не пошевелит, даже если ты набросишься на меня с ножом и перережешь мне горло.

Я удивленно заморгал.

– Они и тебя презирают?

– Нет, ко мне хорошо относятся. Но, Йоун, когда приходят суровые зимы, эти люди только и согреваются, что сплетнями. Даже если водяной у них на глазах утащит на дно их родную бабку, им все будет нипочем – лишь бы история вышла складная.

– Значит, мое несчастье их забавляет?

– Твое несчастье им не в диковинку. Назови мне хоть одну семью, где бы не утонул отец или не умер ребенок.

Тут я вспомнил, что мужа Катрин забрало море, а дочь – земля. Я чуть было не взял ее за руку, но удержался.

– Если я такой же, как и все, – сказал я, – почему они так смотрят на меня?

– Эта земля стремится погубить нас. Но мы, исландцы, выкованы из другого металла, мы совсем не то, что мягкотелые чужестранцы. Даже берберские пираты долго здесь не протянули. Знаешь ли ты хоть одного датчанина, который остался бы зимовать у нас по собственной воле?

Я пожал плечами. Какое отношение все это имело ко мне и к мрачному любопытству сельчан?

– Мы кажемся сильными, Йоун, но на самом деле мы все равно что трава – пригибаемся к земле, чтобы ветер не погубил нас. А ты – ты как море: снова и снова рвешься вперед. Погляди на себя. Твои родители умерли, дом разваливается на части, лодка вся в дырах, но ты не сдаешься.

Я развел руками.

– Я не хочу умирать.

– Ты хочешь жить. Ты хочешь прожить лучшую жизнь, чем та, что тебе дана.

Внизу, набегая на песок, шуршало море.

– Ты даешь им надежду, Йоун. Ты показываешь им, что можно жить, а не выживать.

Следующие три месяца Катрин продолжала меня кормить. Ночи я проводил в лодке, а дни – в полях. Осенью я наловил столько рыбы, что часть мне удалось продать, и засеял травой под сено запущенное поле, которое у пабби поросло чертополохом.

На следующий год я уже сам делился провизией со многими женщинами. Их мужья давным-давно утонули или пропали без вести. В Стиккисхоульмюре жили большей частью женщины, дети да дряхлые старики. Bóndi был так жаден, что совершенно разорил всех, и люди хотели избрать нового. Вскоре я обнаружил, что они доверяют тому, кто их кормит.

Обо мне пошла добрая слава. Я давал сельчанам рыбу, а взамен просил у них самую малость: приносить мне найденный на берегу плавник. Я обшил стены дома деревом и соорудил над baðstofa потолок – так получился чердак.

Уже потом выходки Анны вынудили меня сделать на чердаке дверь и навесить на нее замок. Это обошлось мне недешево, но выбора не было.

Первые мои сделки были весьма скромны. Я начал торговать с жителями соседней деревни, через три года тяжелой работы купил стадо овец, и так у нас появились молоко, skyr и шерсть. Продав двух кречетов, я не только разбогател, но и снискал уважение датских торговцев. Они часто заезжали в Стиккисхоульмюр и видели, что мне удается прокормить людей, которые мало-помалу сделались моими людьми – так мне казалось.

Катрин удивлялась, что я почти ничего с них не беру, но я всякий раз отвечал: «Нет нужды требовать большего». И в то время так оно и было.

Прежде люди всегда сплетничали обо мне, прикрыв рот ладонью, а то и усмехались мне прямо в лицо. Теперь же они кланялись, делали книксены и звали меня господином. Я не подпускал их близко и запретил входить в мой дом без разрешения. Иной раз я видел, как они вздрагивают, когда я прохожу мимо, и гордо расправлял плечи. Быть может, мне стоило улыбаться им, но я не улыбался.