Кэролайн Ли - Стеклянная женщина [litres]

Анна лежит неподвижно, едва заметно дыша безвольно полураскрытым ртом.

Роуса делает вдох и надавливает на нож. Снова на нее брызжет струя крови. Она ждет, что сейчас раздастся детский крик.

Тишина. Роуса засовывает руки в разверстую рану и тянет. На свет чудесным образом появляется крохотное тельце, целое и невредимое.

– Какая прелесть! – ахает Роуса. Но стоит ей развернуть ребенка к себе лицом, как в горле у нее встает комок. Новорожденный голубоватого цвета и, по-видимому, не дышит. Но даже это не самое страшное: он похож на морское существо, выброшенное на берег. Кожа его переливается, глаза густого черного цвета полуоткрыты. Вместо половых органов – гладкий бугорок.

Роуса давит ему на грудь, надеясь, что та начнет подниматься и опадать, но ребенок по-прежнему не оживает. Она дует ему в лицо, поворачивает его и шлепает по попке, целует в бледную щечку.

– Дыши. Дыши же!

Без толку. Так и не проснувшаяся жизнь отвечает ей мертвой тишиной.

Роуса баюкает обмякшее тельце, прижимается губами к остывающему лбу ребенка, гладит ступни с перепонками между пальчиками, маленький острый подбородок, уши с треугольными кончиками, как у аульва. На ум ей снова приходят легенды о huldufólk .

Она прерывисто вздыхает и заворачивает крошечное существо в одеяло, пряча его ручки, ножки, уши и подбородок. Теперь это самый обыкновенный мирно спящий младенец.

– Анна. Твой ребенок. Он… он очарователен, погляди.

Веки Анны трепещут, и Роуса кладет дитя ей на грудь. На губах матери появляется тень улыбки.

– Это девочка? – чуть слышно спрашивает она.

Роуса порывисто вздыхает.

– Да, девочка.

– Отдай ее Катрин, – голосом тихим, как дыхание, шепчет Анна.

Роуса склоняется над ней.

– Анна. Чей это ребенок?

– Назови ее… Доура, – шепчет Анна и вздрагивает. Лицо ее обмякает.

– Кто ее пабби, Анна?

– Скажи Йоуну, что я прощаю… Оддюр Тордсон был… – Анна силится что-то сказать, но ее дыхание пресекается.

– Кто такой Оддюр Тордсон?

Глаза Анны пустеют. Больше она не произносит ни звука.

Роуса ждет, что она скажет что-то еще, шевельнется, вздохнет – что угодно, лишь бы стало ясно, жива она или уже входит в царство смерти. Однако роковой миг пролетает незамеченным. Невозможно понять, когда Анна еще остается собой, а когда превращается в лежащую на скамье окровавленную оболочку. Смерть забирает ее неслышно.

Роуса не в силах плакать; она опустошена, точно скорлупка. Она укладывает мертвого младенца так, что кажется, будто Анна держит его в руках. Потом одергивает сорочку Анны и укутывает мать и ребенка несколькими одеялами. Если не присматриваться, то можно подумать, что они просто укрылись от холода и спят.

Роусе кажется, что проходит чуть ли не полдня, прежде чем дверь наконец распахивается и в землянку вместе с ледяным ветром врывается Пьетюр.

Роуса оборачивается.

– Катрин, я… – Слова замирают у нее на губах. Пьетюр один. Он растерянно смотрит на постель, на тела, на забрызганные алым стены, на перепачканные руки и лицо Роусы – она словно надела маску из засохшей крови.

– Я пыталась… – лепечет она, и из глаз у нее льются слезы.

Пьетюр с угрюмым видом откидывает край одеяла и разглядывает крошечное уродливое тельце.

– Она была обречена, Роуса. Посмотри, какой он маленький. Он родился раньше срока – и это, пожалуй, было милостью небес.

– Где Катрин и Паудль?

Пьетюр качает головой, и Роуса чувствует боль, как от удара кулаком в живот. Она плачет. Пьетюр снова заворачивает ребенка в одеяло и кладет его обратно в руки Анны.

– Он выглядит как… – Роуса не может произнести это слово: как чудовище.

Пьетюр сжимает челюсти.

– Это ребенок не Йоуна… – Он осекается, и наступает молчание.

– Она сказала, что его пабби – Оддюр Тордсон, – тихо говорит Роуса.

Пьетюр резко вскидывает голову и потрясенно застывает.

– Оддюр Тордсон?

Роуса кивает.

– Ты уверена? Она назвала Оддюра Тордсона?

– Да. Кто это?

Пьетюр вполголоса повторяет это имя, как заклинание.

– Пьетюр! Кто такой Оддюр Тордсон?

Лицо его кривится от боли и какого-то еще неясного чувства – то ли ужаса, то ли отвращения.

– Оддюр Тордсон, – скрипучим голосом выдавливает он, – это дядя Анны.

Сейчас темно, и Оддюр наверняка спит. Я представляю, как он, мертвецки пьяный, шевелит отвислыми губами и выдыхает вонючие алкогольные пары.

Дверь приотворена. Я тенью проскальзываю в щель.

Маленький домишко кажется совсем голым: здесь всего одна комната с парой кроватей. На одной из них крепко спит хозяин. Все кругом покрыто слоем грязи и липким налетом; стол и скамья усыпаны недоеденными корками. Огонь почти догорел; из очага уже несколько недель не выгребали пепел. Отыскав в углу немного сухого овечьего навоза, я подбрасываю его в костер и принимаюсь дуть на угли, покуда оранжевое пламя не озарит комнату.

Он ворочается и стонет во сне, но не просыпается. Я снимаю с пояса толстую веревку – она куплена у датчан и так прочна, что хоть на быка с ней иди – и связываю ему ноги и руки, соединив его ладони на груди в молитвенном жесте. Он дергается, ворчит и продолжает храпеть.

Я придвигаю скамью к кровати, но ставлю ее вне досягаемости его кулака.

Наливаю себе в кружку brennivín , сажусь и жду.

Пьетюр явился на чердак посреди ночи и потряс меня за плечо:

– Йоун! Йоун!

Я оттолкнул его.

– Оставь меня в покое. Рана огнем горит.

Пьетюр склонился к самому моему лицу.

– Я нашел Анну.

– Анну? Как? Она…

– В землянке.

– Не может этого… – Мысли так и закружились у меня в голове. – Отведи меня к ней. – Я попытался подняться, но снова откинулся на тюфяк и закашлялся: бок пронзила острая боль.

– Тихо. – Пьетюр приобнял меня одной рукой и помог усесться. – Она…

– Она – что? – Я хотел было встать, но рухнул обратно, схватившись за живот: мне показалось, что внутренности мои вот-вот вылезут наружу. Что-то в выражении лица Пьетюра остановило меня. – Что?

– Анна… умерла, – хрипло ответил он.

– Покажи ее мне.

Пьетюр подхватил меня на руки, будто весу во мне было не больше, чем в ребенке, хотя я заметил, как резко он втянул в себя воздух.

– Оставь меня! – вскрикнул я. – Тебе же больно.

– Ерунда, – ответил он и, взвалив меня к себе на спину, принялся спускаться по лестнице. Пробираясь по снегу, он прижимал меня к себе. Каждый его шаг лезвием вонзался мне в бок, и я втягивал воздух сквозь стиснутые зубы.

Я прислонился головой к его теплому плечу, стараясь не показывать, как мне больно.

Анна лежала на постели, в ее объятиях покоился завернутый в одеяло ребенок. Роуса стояла на коленях подле них и держала Анну за руку. Плечи ее тряслись.