Кэролайн Ли - Стеклянная женщина [litres]

Последняя трусость – отступаться от правды, лелея хрупкую надежду на то, что Паудль не разлюбит ее, даже если их будут разделять целые мили; на то, что сердце его по-прежнему будет стремиться к ней, когда они разлучатся. Нужно найти в себе силы признаться и не дать оклеветать Паудля, но Роуса не может решиться: а вдруг она спасет его лишь для того, чтобы он с презрением смотрел, как ее поведут на виселицу? Пожалуй, уехать отсюда, прочь из этих кровавых мест и от жестоких людей, даже лучше для него. И поэтому она молчит, а он, обнимая ее, покачивается взад-вперед. Подняв глаза, она видит, что щеки его мокры – должно быть, от дождя, но она не уверена.

– Прости, – шепчет он.

Она кивает, уткнувшись ему в грудь.

– Я надеялся…

Она знает. Она тоже надеялась. Но этой надежде давным-давно вспороли брюхо, а кишки бросили на съедение падальщикам.

– Сначала я вернусь в Скаульхольт, – шепчет он ей в волосы. – Отыщу твою маму и скажу ей, что с тобой все хорошо. Не хочу, чтобы она думала…

Роуса снова кивает.

– Проведу там три ночи, а потом отправлюсь дальше. Эйидль может послать кого-нибудь в погоню. Но я все равно останусь там на три ночи, Роуса. Понимаешь меня?

Она поднимает голову и прижимается губами к его губам. Этот поцелуй полон не желания, а отчаяния; она прекрасно понимает, чего он не скажет вслух и о чем так ее и не попросит.

Он станет ждать ее в Скаульхольте. Он дает ей три ночи, чтобы решить, согласна ли она оставить своего мужа.

Как только на горизонте занимается заря, я выскальзываю из дома. Я забираю с собой окровавленный камень и один из ножей, а пустой мешок плоти, бывший когда-то Оддюром, оставляю валяться на полу. Больше он никому не причинит зла. Когда я поднимаюсь по склону холма, небо уже залито ослепительным сиянием. Я закрываю глаза, раскидываю руки и впиваю свет всей грудью.

В пещере темно и холодно. Я принимаюсь разводить огонь. Опустившись на колени, я обнаруживаю в пепле отпечаток башмака. Огромного мужского башмака.

Кто-то знает, что я здесь.

Я больше не чувствую прежнего страха, когда представляю, как Олав схватит меня.

Я опутал себя по рукам и ногам тугой нитью судьбы, и остается надеяться только на то, что я хотя бы смогу сам выбрать себе смерть.

Эйидлю нужно, чтобы меня схватили. Он хочет меня унизить: сперва публичное судебное разбирательство, потом указ из Копенгагена и, наконец, позорная казнь – острое лезвие и окровавленная плаха. Быть может, я смогу приблизить собственный конец, если стану отчаянно сопротивляться: лучше умереть быстрой смертью в темной пещере, чем претерпеть подобное бесчестье.

Я вытаскиваю нож. Он посверкивает в лунном свете, указывая мне известный путь к избавлению внутри меня самого, который я мог бы избрать. Нет. Я сажусь на корточки у входа в пещеру, в том самом месте, где лунный свет сходится с тенью, и жду.

Паудль исчез из Стиккисхоульмюра той самой ночью, как и обещал.

Наутро Катрин отправилась рассказать об этом сельчанам, и я встретил ее выжидающим взглядом. Она угрюмо кивнула. Их замысел сработал: люди поверили, что преступник – этот чужак, который выследил Анну, зарезал ее и спрятал тело подо льдом.

Я видел, как побледневшая Роуса выслушивает Катрин и отворачивается.

Когда я спросил, что так встревожило ее, она отвечала:

– Это ненадолго. Даже те, кто не знает Паудля, рано или поздно усомнятся в его виновности. Он не был знаком с Анной – зачем ему убивать ее?

– Он ведет себя так, будто виновен, – сказал я. – И они знают, что люди совершают злодейства, когда оказываются во власти дьявола.

– Они глупцы, – отрезала Роуса и зашагала в хлев.

Пьетюр подошел ко мне.

– Она права, – тихо сказал он.

Я кивнул.

– Знаю. Но будем надеяться, что бегства Паудля окажется достаточно. Если Эйидля удалось обмануть, надежда у нас есть.

Но даже произнося эти слова, я понимал, что оба они правы. Эйидль не успокоится, покуда не уничтожит меня. А обвинив мою вторую жену в убийстве первой, он как раз сумеет достичь желанной цели.

Мы решили похоронить Анну на холме. Я рассчитывал, что нас будет четверо и я смогу предаться скорби о былом, не чувствуя на себе чужих оценивающих взглядов. Однако пришли все сельчане – даже те, кого ранило обвалившейся от снега крышей. Похороны тех несчастных, которые погибли под завалами, были назначены на ближайшее время.

Пьетюр сказал, что мы с ним вдвоем должны нести Анну к ее могиле, но от одной этой мысли меня замутило – наверное, потому, что мне вспомнилась та ночь, когда мы тащили ее окровавленное тело по льду. Я по-прежнему помнил, как ее холодная щека касалась моей, будто мы с ней слились в извращенных любовных объятиях.

И поэтому, когда Катрин возразила, что Анну должны нести женщины, я согласился. Мы с Пьетюром поднялись на холм и ждали там с остальными сельчанами.

– Будем надеяться, что на этом все кончится, – прошептал он.

Я натянуто улыбнулся ему в ответ и прочел в его необычайных глазах, похожих на глаза дикого ястреба, то же дурное предчувствие, которое терзало меня самого. У Пьетюра за поясом торчал нож, и у меня тоже.

Дождь перестал, тучи разошлись, и непривычный для поздней осени солнечный свет залил морскую гладь. Я смотрел, как падают на землю четко очерченные лучи, как будто с небес проливаются сияющие потоки.

Донесшиеся из толпы шепотки вырвали меня из задумчивости. Женщины несли Анну. Я не знал, что Катрин обернула тело в новый саван, и только теперь увидел, что Анна укутана в лучшее полотно, какое только нашлось в моем доме. Сперва меня окатило досадой при виде такой растраты. Но потом я вгляделся в лица женщин и с ужасом осознал, что должна была увидеть Катрин.

Зияющая рана, похожая на разверстый рот. Выпотрошенный живот. Растерзанная утроба. Теперь у Катрин было больше времени, чтобы осмотреть тело; горе ее притупилось, и она могла увидеть все, что не заметила в тот день, когда Анну вытащили из воды. Что сказала ей Роуса? Господи, хоть бы она выдумала что-нибудь или притворилась, что ничего не знает!

У обеих виднелись потеки слез на щеках. Я выругался. Роуса ей рассказала.

Я ощутил всепоглощающий стыд за все, что натворил. Взгляд Катрин обжег меня, и я отвел глаза. Наверняка она представляла, как Анна бродит по пустошам в одиночестве, изголодавшаяся и озябшая, и все потому, что я выдумал, будто она умерла.

Стоило Катрин сказать лишь слово, и вся тяжесть вины обрушилась бы на нас с Пьетюром. Все узнали бы, что мы лжецы и обманщики. А потом для Эйидля не составило бы никакого труда выставить нас убийцами и Анны, и ее ребенка.

Катрин стояла, сжав губы, и смотрела, как мы опускаем тело в могилу. Кулаки ее дрожали. Ладонь Пьетюра лежала на рукоятке ножа.