Кэролайн Ли - Стеклянная женщина [litres]

Когда Роуса тянет за ремешок, кречет хлопает крыльями, больно ударив ее по лицу, и она отшатывается – как может в этом существе, будто созданном из воздуха, таиться такая сила? Пальцы не слушаются ее, но наконец веревка развязывается и падает на землю.

Птица сидит на Библии. Она свободна. Она разворачивает крылья, но не улетает – только смотрит на Роусу пронзительным взглядом и ждет.

– Я понимаю, – шепчет Роуса. – Тебе страшно. Но ты для этого создана.

И, повернувшись к горам, она поднимает руку и подбрасывает вверх Библию вместе с вцепившейся в корешок птицей. Книга падает на землю, но кречет хлопает крыльями и взмывает ввысь. Десять вдохов спустя он уже превращается в крохотную черную точку на фоне белого клыка Хельгафедля.

Роуса провожает взглядом свободную птицу, и от этого величественного зрелища у нее перехватывает дух. И вдруг в словах Гвюдрун проступает смысл.

Покойников полагается выносить через стены.

Йоун покойник. Такой приговор вынес ему Эйидль.

Я сижу в пещере, разглядываю отпечаток башмака в пепле и жду. Ощупав рубаху, я обнаруживаю, что она промокла, и пальцы мои окрашиваются кровью.

Если Олав не явится в самом скором времени, живым он меня уже не застанет. Я закрываю глаза, понуждая собственное тело не сдаваться. Оно хорошо послужило мне, несмотря на рану.

Втолкнув меня в землянку, Олав связал мне руки и ноги. Несколько часов я прождал, что Эйидль придет глумиться надо мной, и кровь моя яростно кипела в жилах.

Меня разбудил удар башмака по ребрам. Я застонал, и Олав рывком приподнял меня.

Передо мной стоял Эйидль. Он улыбался.

– Выглядишь скверно, Йоун.

– А ты, поди, расстроен тем, что я еще жив.

Улыбка его померкла.

– Помни, что страдания приближают нас к Богу.

– Мои страдания приближают тебя к исполнению твоей мечты.

– Не все так расчетливы, как ты, Йоун.

– Ты озлобленный старикашка, Эйидль, – вздохнул я. – Ступай отсюда и дай мне поспать.

– А ты бы не озлобился? – прошипел он, приблизив ко мне лицо. Я видел каждую морщинку на его коже, бледной, как у прокаженного. – Разве ты бы не возненавидел человека, укравшего у тебя ребенка и погубившего твою жену? Она захворала и умерла от горя, потому что жена твоего врага наслала на нее порчу! Разве ты бы не презирал того, кто высмеивал тебя у всех на глазах? Того, кто отравил разум твоего сына…

– Пьетюр тебе не сын! – рявкнул я. – И ты измывался над ним!

– Мальчишкой владел дьявол! – громко взвизгнул Эйидль. – Чтобы совершить обряд очищения, мне приходилось…

– Бить его? – выплюнул я. – Взрослый мужчина избивает ребенка до крови! И это возвышало тебя в собственных глазах? Трус!

– Надо было избивать его еще сильней, чтобы спасти его душу. Чтобы уберечь его от твоего греха.

Я дернул связанными руками, представляя, с каким упоительным хрястом мой кулак врежется в череп Эйидля.

– Ты мучил Пьетюра, потом вышвырнул его на мороз и потребовал вернуть его обратно, чтобы издеваться над ним и дальше. Изверг!

Эйидль дернулся.

– Я сделал все, чтобы защитить его. Я любил его. Я… все еще люблю его, но он… пропащая душа. – Губы его сморщились, глаза заблестели.

Я почти почувствовал жалость к нему. Я смягчился.

– Пьетюр – хороший человек. Поговори с ним. Вы можете помириться.

– Ты глуп, Йоун. Ты пожертвуешь собой ради спасения тела Пьетюра вместо того, чтобы очистить от греха его бессмертную душу.

– А ты, значит, душу его спасаешь?

– Смейся-смейся. Но Господь изгнал Адама из рая и позволил ему самому выбирать путь праведника или грешника.

– Пьетюр грешен не больше, чем любой другой.

Эйидль встал на колени и прижался губами к моему уху. Я чувствовал исходящий от него сухой жар, как будто его неистовая религиозность была пламенем, горевшим у него в груди.

– Он порочный человек, – прошептал Эйидль, – такой же, как и ты.

У меня перехватило дух.

– Анна рассказала мне, кто ты таков. Прежде люди ни за что бы в это не поверили. Но теперь ты убийца. Ты убил Анну, чтобы никто не узнал правды. Вскоре вся Исландия узнает о твоих извращенных наклонностях. На альтинге тебе отрубят голову. Люди станут плеваться, произнося твое имя.

Стены сжимались вокруг меня. Я видел один лишь горящий взгляд Эйидля.

Он продолжал:

– Душа твоя будет вечно корчиться в адском пламени, и повсюду будут говорить о твоих преступлениях и проклинать тебя, покуда имя твое не изгладится из людской памяти.

Я хотел ответить, но мне не хватало воздуха. Это было ложью. Я ничего себе не позволял – только разные мысли иногда приходили мне в голову в ночном мраке. Думал ли обо мне Пьетюр? Подозревал ли он что-то? Я потряс головой, и меня вырвало.

Эйидль снова склонился надо мной. Глаза его наполнились всепожирающей чернотой.

– Я знаю, через что должен пройти Пьетюр, чтобы освободиться, очиститься и стать праведником – таким, каким я пытался его сделать. У него не должно быть иного друга, иного утешения в этом мире, кроме Господа. И тогда он снова обратится к Богу. И тогда душа его спасется. А ты умрешь. И будешь гореть в аду.

Я пристально смотрел на него.

– После твоей смерти Стиккисхоульмюр преобразится, – ядовито продолжал он. – Наконец-то здесь все будет так, как угодно Богу.

Я заглянул прямо в его мертвые глаза.

– Ты мне отвратителен. Будь ты моим пабби, я бы зарезал тебя во сне.

Эйидль отпрянул, перевел дух, отвернулся от меня и забарабанил по двери. Олав открыл, и Эйидль выскользнул наружу. Дверь за ним захлопнулась, и настала темнота.

В темном чреве ночи я проснулся оттого, что кто-то скреб по стене прямо над моим ухом. Я так и подскочил, отчаянно жалея, что у меня нет ножа: я не ел и не пил уже так долго, что готов был проглотить что угодно. Но, когда скрежет раздался опять, я понял, что для животного он слишком размеренный и настойчивый.

Кто-то пытается пробраться внутрь! Наверное, кто-нибудь из сельчан решил убить меня более жестоким способом, не дожидаясь казни. Скрежет сделался громче, и я внезапно сообразил, что неизвестный пытается проделать в стене дыру. Я почувствовал, как на меня подуло холодным ночным воздухом, и приготовился драться, но тут кто-то прошептал:

– Йоун!

– Роуса! Но как…

– Поспеши! – Она приникла к дыре, и я различил в темноте блеск ее глаз. Внезапно в руке у нее сверкнул нож, и я отпрянул, но потом догадался, что она хотела перерезать путы. Я принялся тереть веревку о лезвие и, когда она лопнула, растер онемевшие руки, а потом освободил связанные ноги.

– Возьми меня за руку, – прошептала Роуса.

Я послушался и пролез в дыру. Порыв ночного ветра ударил мне в лицо, и дыхание мое пресеклось; брызги дождя напомнили о холодном море – о том, как я входил в него, предвкушая, что сейчас сяду в лодку, а впереди ждали бескрайние просторы времени. У меня закружилась голова.