Кэролайн Ли - Стеклянная женщина [litres]

Я не просто обвивал Пьетюра руками, я обнимал его кровью и костями, сжимал его силой мускулов и души – всем, чем я был и чем надеялся стать.

Пусть на меня обрушится гнев Господень, но я был спасен, я стал самим собой.

Потом мы с ним засыпали, переплетясь руками и ногами. Перед тем, как провалиться в сон, я глядел на звезды, на коже моей остывали капли пота Пьетюра, и я чувствовал себя живым, падшим, но как никогда счастливым. В эти пропитанные жаром капли времени я мечтал, чтобы все горы в Исландии завалили нас камнями и навсегда спрятали от пристального взгляда всего мира. Если бы нас и нашли когда-нибудь, наши тела лежали бы под завалами рядом – перепутанные, переплетенные, неразлучные.

Но эти мгновения дикого блаженства тают так же быстро, как трепещущее отражение раздутой луны на поверхности моря. Оно недолговечно: стоит набежать облаку или подуть ветру, и оно растворяется.

В каждом человеческом сердце пылает крошечный огонек надежды на то, что завтрашний день принесет любовь, которая утолит его затаенное желание быть понятым. Но некоторые сердца горят таким алчным огнем, что он становится всепожирающим адским пламенем. Он превращает все в мертвый пепел и пыль, а ветер уносит их в пустоту.

Но пока этот огонь горит, от него так тепло… И свет его уходит в бескрайние пространства.

Продвигаясь вдоль русла реки, мы оказались у ее устья. Впереди море и свобода. Мы подождем наступления ночи на берегу, а потом, надеюсь, отыщем мою лодку и сядем на весла. Пьетюр обмыл и перевязал мне рану, и, несмотря на дрожь подступающей лихорадки, на душе у меня спокойно.

Наступает всепоглощающая темнота, но я слышу дыхание волн и чувствую запах соли. Море с самого моего рождения было рядом; оно – источник жизни.

И вдруг в черном звездном небе с легким треском прорезывается отчетливая полоска света. Я толкаю Пьетюра. Мы глядим, как вдали над горизонтом распускаются струящиеся цветные ленты. Это похоже на знак свыше. Я хватаю Пьетюра за руку, и она надежна, как сама земля. Мы смотрим, покуда не начинает щипать в глазах, покуда свет не меркнет и солнце не разливает над горизонтом свое зеленовато-золотое сияние.

А потом, словно одного чуда недостаточно, над головами у нас назло чернокрылым воронам, которые каркают и кружат в небе, появляется крохотная птичка. Это хрупкое создание должно было давным-давно улететь в теплые края или погибнуть здесь. Но она жива, и она парит на своих слабых крылышках над бурными водами. Никогда ей не пережить эту суровую зиму – и однако она продолжает бороться.

Краем глаза я замечаю, что в море мелькает что-то белое. Я не вспоминал об Анне уже много дней, но теперь готов поклясться, что вижу машущую бледную руку. Я трясу головой, и видение пропадает.

Мы начинаем карабкаться по камням, спускаясь к берегу и, как я надеюсь, к моей лодке – если она все еще там. Когда мою рану простреливает боль, Пьетюр хватает меня за руку. Когда он сам не может опереться на изувеченную руку, я подхватываю его. Мы не дадим друг другу упасть.

Я оглядываюсь назад. Холмы Стиккисхоульмюра совсем близко. В дымке можно различить очертания дома, в который я вложил столько сил. На мгновение мне кажется, что я вижу движущуюся тень или даже две тени; среди камней как будто развеваются полы длинной одежды. Уж не черный ли это плащ? Я щурюсь, и он исчезает. Наверное, это ворон взмахнул крылом.

Я поворачиваюсь к морю и, превозмогая боль, продолжаю спускаться по камням вслед за Пьетюром. С каждым шагом мне в бок словно входит лезвие. Я дышу сквозь стиснутые зубы. Пьетюр протягивает мне руку, но я выдавливаю из себя улыбку и знаком велю ему не останавливаться. Я продвигаюсь вперед все медленней, спотыкаюсь все чаще. Ноги и руки горят огнем, кожа пересохла. Наконец, задыхаясь, я тяжело оседаю на камни и кричу Пьетюру:

– Брось меня!

– Не глупи.

– Ты должен идти. Нас схватят.

– Ты…

– Пьетюр, я уже покойник.

– Неправда. Не говори так, не то я сам тебя убью. А ну вставай. – Голос его дрожит, и он, стиснув зубы, пытается поднять меня на ноги.

Я отмахиваюсь от него.

– Дай мне умереть. Найди лодку. Дождись торгового судна на каком-нибудь из островов и отправляйся с ними в Данию.

– Ты пойдешь со мной. – В глазах у него нестерпимая боль.

Я качаю головой.

– Я буду знать, что ты жив, и это принесет мне утешение. Там с тобой перестанут обращаться как с выродком. Ты будешь свободен и начнешь новую жизнь.

– Я не оставлю тебя… – Голос его надламывается. Я никогда не видел, чтобы он плакал. Он яростно вытирает слезы.

– Так нужно, – мягко говорю я.

– Я лучше умру, – цедит он сквозь зубы. Я знаю это выражение. Его не переубедить. И поэтому я медленно киваю и соглашаюсь отдохнуть, соглашаюсь поспать. Мы сворачиваемся в клубок, он крепко обнимает меня. Все его тело дрожит, но я не знаю, от холода или от отчаяния.

Со мной он никогда не будет свободен. Я навлеку на него гибель.

Я просыпаюсь в темном чреве ночи, при слабом свете звезд. Прижимаюсь губами к губам Пьетюра. Он ворочается во сне и тянется ко мне. Я целую его руку и кладу ее ему на грудь. Снимаю со своей шеи кожаный шнурок, на котором болтается крошечная фигурка из стекла. Торговец сказал, что это Иуда Фаддей, католический святой и покровитель отчаявшихся, но для меня это было неважно; мне понравилась сама вещица.

Я вкладываю фигурку в ладонь Пьетюра. Обвязываю края плаща вокруг шеи, чтобы получилось нечто вроде мешочка, в котором матери носят на груди детей, и наполняю его камнями. В первую очередь я кладу туда амулет, который мне дала Роуса. Всякий раз, как я наклоняюсь, боль впивается в меня ножом; самодельный мешок слишком тяжел для моих ослабевших от лихорадки мускулов. Я боюсь, что камней не хватит. Впрочем, я не раз видел, как люди тонут, и знаю, что хватит одного вдоха.

Пьетюр спит. Я поднимаю мешок над головой и вхожу в море.

Вода холодна.

Не могу.

Я оборачиваюсь к Пьетюру. Он возненавидит и проклянет меня.

Но потом я представляю, как он орудует веслами. Как стоит на палубе торгового судна, и ветер треплет его волосы, унося в прошлое годы жизни в страхе. Как он сливается с толпой в Копенгагене – обычный человек, такой же, как и все. Больше никогда за его спиной не будут раздаваться шепотки: « Huldufólk !», «Дьявольское отродье!». Без меня он станет свободным.

В любви мы раскрываемся – так после землетрясения раскрывается земля.

Я снова поворачиваюсь к морю и иду вперед. Меня захлестывает удивительная легкость, будто камни больше ничего не весят. Всю жизнь я боролся с течением, но теперь возвращаюсь в спокойные воды.

Небо дышит прохладой, и никогда еще я не чувствовал себя настолько живым.