Николае Есиненку - Деревянная пушка

Он описывает большой круг, покачивает крыльями, поднимается еще выше и тут же с ревом падает в пике, устремляясь прямо к домику.

Во дворе старик что-то кричит женщине, та отвечает ему… Но поздно — они не слышат друг друга.

Грохот прижал их к земле.

Волна горячего воздуха… Короткий треск плетня, задетого крылом самолета. Блеяние овец, мычанье коровы. Лай собаки. Кудахтанье кур. Переполох!

Одна из кур с испугу взлетает на хвост аэроплана. Полная ужаса, кудахчет, широко расставив крылья, и срывается вниз…

Аэроплан исчезает в небе, описывает круг и опять пикирует на дом, только на сей раз из-под его крыльев неожиданно выступают какие-то крюки, будто когти, черные, страшные, наводящие ужас на все живое.

Собака сорвалась с цепи и убегает.

Старик бежит, бежит, бежит за самолетом, ударяет по нему палкой, спотыкается, падает, а самолет взмывает ввысь и с рокотом удаляется, унося на болтающихся крыльях последнего петуха, еще оставшегося в хозяйстве.

От души хохочут фашистские пилоты. И правда, ловко они все это проделали.

— Подожди, я тебя еще достану! — старик с трудом встает, отряхивает одежду, сплевывает грязь и кровь. — Что, Мария, только петухом обошлось?

Мария, сноха, встречает его у ворот.

— Забор, скирды, чугунок на плите опрокинули, — докладывает она.

— Мать их… — старик пытается поднять плетень.

— Смотрите, смотрите! — невестка вдруг показывает в небо. — Сбросили что-то…

— Докажи! — недоверчиво щурится старик.

— А что доказывать… падает, сами гляньте.

— Ложись! — командует старик и ничком валится на землю.

Лежат. Ждут смерти. А чего еще ждать от фрицев?

Лежат.

— Почему тихо? — шепчет старик, не поднимая головы.

Мария боязливо озирается.

— Это не бомба, — говорит она, вставая. — Это что-то легкое. Вон куда летит!..

Старик становится на четвереньки, осторожно распрямляет спину.

— Легкое?

С безоблачного неба падает кувыркаясь блестящий пакет.

— Увидишь, в один прекрасный день и впрямь бомбу кинут…

Пакет беззвучно падает, ударясь оземь у речки. Только качнулась и задрожала трава.

— Назад! — останавливает старик невестку. — Сам схожу.

Он идет со двора, спускается по каменистому полю к речке, к пакету. Приближается, трогает его концом палки, переворачивает, поднимает.

Кулек с карамельками… пара шелковых женских чулок… черный кружевной бюстгальтер.

Назначение последнего предмета не вполне понятно старику. Он вертит его так и этак, разглядывает на просвет, наконец прикладывает к груди и только тогда соображает. Брезгливо отбрасывает лифчик в сторону, потом, передумав, поднимает и торопливо запихивает в карман.

— Что там? — издали спрашивает Мария. Она снова ставит чугунок на плиту, наливает воды из ведра.

— Не твое дело, — ворчит себе под нос старик.

К «посылке» приложена фотография.

На ней — два пилота. Это долговязые симпатичные парни в авиашлемах, но без штанов. На обоих — одинаковые купальные трусы, оба жизнерадостно хохочут, стоя в обнимку на морском пляже.

Старик переворачивает снимок и читает надпись, выполненную аккуратными латинскими буквами, стоящими отдельно друг от дружки. Старик не шибко грамотен, но, если его не, торопить, помаленьку маракует.

«На вечный памят мужик от Макс и Мориц. Макс и Мориц хотеть любить твой жена. Мы хотеть видеть твой жена голый. Покажи!»

— Тьфу, поганцы! — старик грозит кулаком вслед давно улетевшему самолету и злобно орет на невестку: — Чего раззявилась? Делать нечего? Садись дописывать письмо!

Мария пишет, сидя за сколоченным из досок столом посреди двора, а старик стаскивает в скирды разбросанное сено и диктует:

— «Живем мы, сынок, хорошо…» Пиши!

— Что живем хорошо, я уже написала.

— Напиши еще раз! «Живем мы, сынок, хорошо, все у нас есть. Одна беда: повадился летать германский аэроплан и не дает покоя…» Что ты пишешь?! — старик хватает листок и недоверчиво вглядывается. — «Муже-не-чек…» — читает он по слогам. — Что за муженечек?

— Это мой муж, Андрей.

— А я что сказал писать?

— Не помню!

— Я сказал: сынок!

— Вам — сынок, а мне — муженек! Я тоже имею право!

— Да? — старик в упор смотрит на сноху, вытаскивает из кармана чулки и бросает их ей в лицо. Вдогонку, после мгновенного колебания, летит лифчик. — На! Можешь и об этом ему написать.

Мария растерянно смотрит на чулки и лифчик и вдруг заливается смехом. Видно, однако, что вещи ей очень нравятся, тем не менее она презрительно сметает их со стола:

— Очень нужно!

— Не нужно, так прибери, — успокаивается старик. — Тоже барыня… расшвырялась! Пиши дальше: «Живем мы, сынок, хорошо, все у нас есть, только аэроплан донимает. Летает не часто, два-три раза в неделю, но в какой день заявится, не угадаешь. Это такая крылатая гадина, фанерная, старая и ржавая, ходит низко, по-над рекой, а в руки не дается. Сперва летит в сторону фронта, потом обратно. Мы с Марией думаем, что это курьер-фельдъегерь, возит почту на передовую. И думаем еще, что плохи дела у фрица на фронте, раз он дошел до такого барахла! Я такие аэропланы только в первую мировую видел… Как появился он однажды утром, так не стало нам житья. Приземлиться, слава богу, не может, у нас, ты и сам знаешь, одни камни вокруг. Зато требуют фрицы, чтобы мы выставляли им на крышу жратву, а если не выставляем, берут сами. Сегодня по дороге на фронт они украли нашего белого петуха, и курочек теперь топтать некому…» Молчи! — внезапно вскрикивает старик, хотя Мария не произнесла ни слова. Он вскакивает и настороженно прислушивается.

— Почудилось, — машет рукой сноха.

— Докажи!

— Что тут доказывать… Ну, будем дальше писать или как?

— Я тебе дам «или как»! Пиши! «Мы думаем, он летает низко потому, что боится русских самолетов. Но, сказать по правде, мы их давно уже не видели, так что этот гад кувыркается как хочет. Сначала слышен только мотор, как вроде оса из дупла вылетает. Потом показывается и сам. Качается с крыла на крыло и стучит, словно телега с горы катится: так-так-так…» Ну, где же он, проклятый? — старик волнуется, смотрит в небо, приставив ладонь козырьком ко лбу.

— Откуда мне знать… — Мария бросает карандаш и бежит к плите: вода в котелке закипела. — Может, поедим, а потом допишем?

— Тебе бы только есть!

— Ох, папа, с вами в последнее время невозможно разговаривать! Прямо дикобраз какой-то…

— Ты хоть видела дикобраза? Докажи!

— Что тут доказывать… И собака со двора сбежала!

— Правда, — вспоминает старик и безнадежно зовет: — Шарик! Иси!

Не видать собаки. Старик хмурится.

— Так вот, слушай, — говорит он снохе, — выбрось свои бабьи задумки из головы. Мы отсюда не уйдем. Здесь нас Андрей оставил, здесь мы его и встретим. А потом, не забудь: я — лодочник! Кто будет перевозить людей через речку?