Рейчел Каск - Контур

Ревущий полет лодки начал замедляться, звук двигателя — затихать. Когда я поднялась, мой сосед любезно спросил, удалось ли мне поспать. Мы приближались к пристани, где белые катера ярко выделялись на синем фоне, а за ними виднелся залитый солнцем коричневый пейзаж, пестреющий на жаре и как будто постоянно качающийся вверх-вниз, хотя на самом деле качались мы. Если я проголодалась, сказал мой сосед, он знает место неподалеку, где подают сувлаки. Пробовала ли я сувлаки? Это очень простое блюдо, но можно приготовить его очень хорошо. Мне только придется немного подождать, пока он швартует лодку и доделывает дела, и скоро мы уже будем за столом, а потом он отвезет меня обратно в Афины.

Вечером я встречалась со своим старым другом Панайотисом в ресторане в центре города. Он позвонил мне, чтобы рассказать, как туда добраться, и предупредил, что к нам может присоединиться кое-кто еще: одна романистка, о которой я, скорее всего, слышала. Она настойчиво просилась пойти с ним; он надеется, что я не буду возражать. Ему бы не хотелось ее обижать: он уже слишком давно живет в Афинах. Панайотис в деталях объяснил мне маршрут, причем дважды. Он задерживается на встрече, сказал он, иначе зашел бы за мной сам. Неудобно вышло, что мне придется искать дорогу самой, но он надеется, что достаточно понятно всё объяснил. Если я верно сосчитаю светофоры и сверну направо между шестым и седьмым, то не ошибусь.

Вечером, когда солнце уже не стояло над головой, воздух приобрел такую вязкость, что время будто остановилось, и лабиринт города, не разделенного на части игрой света и тени и не продуваемого дневными ветрами, словно застыл внутри сна, в необычайно густом и бледном мареве. В какой-то момент стемнело, но в остальном с наступлением вечера на удивление мало что менялось: не становилось ни прохладнее, ни тише, ни малолюднее; гул голосов и смеха по-прежнему лился со светлых террас ресторанов, машины проносились мимо, как гудящая река огней, дети катались на велосипедах по тротуарам под фонарями цвета желчи. Несмотря на темноту, день не кончался, голуби всё так же дрались на залитых неоновым светом площадях, киоски на углах улиц не закрывались, в воздухе рядом с пекарнями всё еще стоял запах булочек. В ресторане, где мы встречались с Панайотисом, за угловым столиком сидел одинокий толстый мужчина в твидовом костюме и аккуратно резал розовую дольку арбуза ножом и вилкой, а затем отправлял кусочки в рот. Я ждала, разглядывая темные панели со вставками граненого стекла на стенах, в которых многократно отражалось море пустых столиков и стульев. Это не самое популярное место, признал явившийся Панайотис; Ангелики, которая вот-вот к нам присоединится, точно будет недовольна, но, по крайней мере, тут можно спокойно поговорить и не помешает никто из знакомых. Наверное, я не разделяю его чувств, — он искренне надеется, что не разделяю, — но ему больше не интересно выходить в свет; люди всё чаще и чаще вызывают у него недоумение. Интересные личности — как острова, сказал он: на них не наткнешься на улице или на вечеринке, нужно знать, где их искать, и договариваться о встрече.

Он попросил меня встать, чтобы мы могли обняться, и, когда я вышла из-за стола, пристально посмотрел мне в глаза. Он пытается вспомнить, сказал он, сколько прошло времени с нашей последней встречи — а я, случайно, не помню? Уже больше трех лет, сказала я, и он кивнул. Мы тогда обедали в ресторане в Эрлс-Корт, в довольно жаркий по английским меркам день, и почему-то с нами были мой муж и дети. Мы ехали куда-то и по пути решили встретиться с Панайотисом, приехавшим в Лондон на книжную ярмарку. После того обеда у меня появилось такое чувство, сказал он, будто вся моя жизнь — сплошная неудача. Ты казалась мне такой счастливой со своей семьей, такой цельной — просто образец того, как всё должно быть.

Обняв Панайотиса, я ощутила, какой он легкий и хрупкий. На нем была поношенная лиловая рубашка и джинсы, висевшие мешком. Он отступил и снова внимательно на меня посмотрел. В его лице было что-то мультяшное: все черты утрированы, щеки очень впалые, лоб очень высокий, брови словно два восклицательных знака, волосы торчат во все стороны — возникает любопытное чувство, что ты смотришь не на самого Панайотиса, а на его карикатурный портрет. Даже в расслабленном состоянии у него такое выражение, словно ему только что сообщили поразительное известие или он открыл дверь и увидел что-то неожиданное. Его вечно удивленные глаза очень подвижны и часто вытаращиваются так сильно, словно в один прекрасный день и вовсе выскочат из орбит в изумлении от того, что им довелось созерцать.

Судя по всему, сказал он, что-то случилось между вами, и такого я, по правде говоря, совсем не ожидал. Ничего не понимаю. В тот день, сказал он, в ресторане я сфотографировал тебя с семьей — помнишь? Да, ответила я, помню. Надеюсь, сказала я, ты не собираешься мне сейчас показывать эту фотографию, и его лицо помрачнело. Если не хочешь, не буду, ответил он. Но я, разумеется, принес ее с собой, она у меня в портфеле. Я ответила, что мне как раз больше всего в тот день запомнилось, как он фотографировал нас. Помню, я тогда подумала, что это необычно — по крайней мере, мне бы и в голову не пришло так делать. Это говорило о разнице между нами: из нас двоих он был наблюдателем, а я — объектом наблюдения, поглощенным самим собой. По прошествии времени, сказала я, такие моменты кажутся пророческими. Думая только о себе, я и не заметила, что Панайотис под конец той нашей встречи почувствовал разочарование в собственной жизни, — так скала не замечает, что альпинист теряет опору и срывается в расселину. Иногда мне кажется, будто жизнь — это череда наказаний за моменты невнимательности, будто человек определяет свою судьбу тогда, когда того-то не замечает, тому-то не сопереживает: если ты чего-то не знаешь и не стараешься понять, однажды тебе придется это пережить. Пока я говорила, Панайотис всё больше приходил в ужас. До такой кошмарной мысли мог додуматься только католик, сказал он. Хотя не могу отрицать, что такого восхитительно жестокого наказания заслуживают довольно многие. И тем не менее они-то как раз до конца своих дней так и не прозреют через страдание. Они старательно его избегают, сказал он, взял меню и сделал знак официанту, огромному седобородому мужчине в длинном белом фартуке, который всё это время стоял в углу почти пустого зала так неподвижно, что я его и не заметила. Он подошел и встал рядом с нашим столиком, сложив могучие руки на груди и кивая, пока Панайотис что-то быстро ему говорил.

В тот день в Лондоне, продолжил Панайотис, повернувшись обратно ко мне, я понял, что моей маленькой мечте об издательстве суждено остаться лишь фантазией, и это осознание заставило меня почувствовать не столько разочарование, сколько изумление от самой этой фантазии. Мне показалось невероятным, что в пятьдесят один год я всё еще способен простодушно лелеять совершенно несбыточную надежду. Человеческая способность к самообману, кажется, безгранична — и как же тогда распознать его, если только ты не убежденный пессимист? Я думал, раз уж я всю жизнь прожил в этой несчастной стране, то уже не способен питать никаких иллюзий, но, как ты горестно отметила, обманываешься как раз в том, чего не видишь, что принимаешь за данность. И как понять, что есть данность, пока не потеряешь это?