Рейчел Каск - Контур

Внешняя сторона явлений, ответил мой сосед, имела большое значение в его семье, но он научился — пожалуй, к своему несчастью — видеть в этом механизм обмана или маскировки. И именно в самых близких отношениях обман, разумеется, был самым серьезным. Так, он знал, что многие его знакомые — его дяди и люди их социального круга — сменили несколько любовниц, и при этом каждый всю жизнь был женат на одной женщине. Однако ему никогда не приходило в голову, что его отец мог жить с его матерью и вести себя подобным образом. Он воспринимал своих родителей как единое целое, хотя знал, например, о двуличности своего дяди Тео. Но со временем он стал всё чаще задаваться вопросом, существует ли это различие в действительности; иными словами, не пытался ли он на протяжении всей своей взрослой жизни повторять сценарий брака, который на самом деле был лишь иллюзией?

Дядя Тео любил останавливаться в одном и том же отеле недалеко от интерната, где учился мой сосед, часто навещал его и водил пить чай в компании очередной «подруги». Насколько были очаровательны эти благоухающие парфюмом подруги, настолько была чернява и коренаста тетя Ирини. Из бородавок на ее лице торчали жесткие черные волоски необыкновенной длины и толщины, и моего соседа всегда завораживала эта отличительная черта, которая так и осталась у него в памяти, хотя тети Ирини уже тридцать лет как не было в живых, и символизировала долговечность отвращения — красота же, напротив, имела свойство исчезать навсегда. Когда Ирини умерла в возрасте восьмидесяти четырех лет, прожив в браке шестьдесят три года, дядя Тео отказался ее хоронить, но вместо этого велел поставить стеклянный гроб в усыпальнице греческой церкви в Энфилде и навещал ее каждый день на протяжении всех шести месяцев, которые ему оставались. Всякий раз в обществе Тео и Ирини мой сосед становился свидетелем немыслимо безобразных сцен. Даже звоня им домой, чаще всего ты рисковал нарваться на перепалку: один брал одну трубку, второй — другую, начиналась ссора, а звонящему доставалась роль рефери. Родителям моего соседа, хоть они и не отличались кротостью, до Тео и его жены было далеко; они, скорее, вели холодную войну, но с большим озлоблением. Отец умер первым, в Лондоне, и его тело упокоилось в той же усыпальнице, где лежала тетя Ирини. Мать за некоторое время до того затеяла строительство фамильного склепа на острове — проект такой грандиозный, что его воплощение в жизнь затянулось куда дольше предполагаемого и еще не завершилось к тому моменту, когда отец умер. Эта идея возникла у матери, как только отец заболел, и в последний год его жизни они почти каждый день получали отчеты о ходе строительства склепа, где ему предстояло лежать. Этот оригинальный способ пытки мог бы показаться завершением их длившейся всю жизнь войны, если бы мать сама не умерла — через год после отца, как он уже, кажется, упоминал, — прежде чем строительство закончилось. Она присоединилась к своему мужу в усыпальнице в Энфилде, и только спустя несколько месяцев их тела вместе переправили самолетом на остров, где они оба родились. Устраивать похороны, а также проводить эксгумацию прочих родственников — дедушек и бабушек по обеим линиям, многочисленных дядь и теть, — чтобы переместить их останки с кладбища в новый огромный семейный склеп, пришлось моему соседу. Он прилетел на остров на самолете с телами родителей в багажном отделении и провел весь день в мрачных хлопотах, организуя вместе с могильщиками перевозку и установку бесконечных гробов. Особенно не по себе ему стало, когда он увидел, как из-под земли появляется гроб его деда по матери, человека злобного нрава и виновника многих ссор его родителей до их последних дней — так сильна была его власть над дочерью даже после смерти. Ближе к вечеру его родителей последними опустили в громадную мраморную конструкцию. Моего соседа ждало такси, чтобы отвезти его в аэропорт, откуда он должен был сразу же вернуться в Лондон. Но уже на полпути обратно, сидя в такси, он осознал, что случилось ужасное. Когда гробы расставляли по местам, он умудрился что-то напутать, и теперь его родители лежали порознь: хуже того, всё на том же заднем сиденье такси он отчетливо вспомнил, что между телами родителей положили деда. Он тут же велел водителю разворачиваться и ехать обратно на кладбище. По пути он сказал, что ему потребуется помощь, потому что уже стемнело и все разошлись по домам. Водитель согласился, но стоило им войти на кладбище в темноте, как он перепугался и сбежал, оставив моего соседа в одиночестве. Он не очень хорошо помнит, сказал мой сосед, как ему удалось в одиночку вскрыть склеп: тогда он еще был относительно молод, но всё равно в тот момент ему потребовалась нечеловеческая сила. Он перелез через край, спрыгнул в усыпальницу и действительно увидел гробы своих родителей, разделенные гробом деда. Передвинуть их не составило большого труда, но потом он вдруг понял: вход в склеп так высоко, что ему никак не выбраться обратно. Он начал кричать и звать на помощь, но безрезультатно; он подпрыгивал и цеплялся за гладкие отвесные стены, тщетно пытаясь найти опору для ног.

Видимо, как-то я всё-таки выбрался, сказал он, потому что всю ночь я там точно не проводил, хотя уже думал, что придется. Может, таксист все-таки вернулся — не знаю. Он улыбнулся, и какое-то время мы наблюдали за семьей в соседней лодке, от которой нас отделяла яркая полоса воды. Я сказала, что, когда моим сыновьям было столько же, сколько этим мальчикам, они были очень близки, и даже их характеры казались единым, неразделимым целым. Они играли вместе с утра, как только открывали глаза, и до вечера, пока не закрывали их. Играя, они как будто погружались в общий транс, создавали целые вымышленные миры, без конца выдумывали и воплощали в жизнь самые разные игры и занятия, которые для них были так же реальны, как невидимы для остальных. Иногда я сдвигала или выбрасывала какой-то случайный на вид предмет, а мне говорили, что это был священный атрибут некой неистощимой фантазии, текущей через наш дом, как бесконечная волшебная река, откуда они могли вынырнуть в любой момент и нырнуть обратно, пересекая незримую границу между мирами. А потом река высохла: их общий воображаемый мир исчез, потому что один из них — уже не помню, кто именно, — перестал в него верить. Иными словами, в этом не было ничьей вины, и тем не менее я осознала, что всё прекрасное в их жизни было результатом общего умения видеть вещи, которых, собственно говоря, не существовало.

Наверное, сказала я, это и есть одно из определений любви — когда ты веришь во что-то, что видите только вы двое, — и в нашем случае такая основа совместной жизни оказалась не вечной. Утратив общие фантазии, мои сыновья начали ругаться, и если, играя, они на долгие часы выпадали из жизни и оказывались за пределами досягаемости, то ссоры постоянно возвращали их на землю. Они приходили ко мне или к отцу, требуя вмешаться или восстановить справедливость; они начали апеллировать к фактам, кто что сказал или сделал, в попытках оправдать себя или обвинить другого. Трудно было не увидеть в этом переходе от любви к перечислению фактов отражение происходящего в доме, сказала я. Меня поразила оборотная сторона их былой близости: как будто всё, что было внутри, постепенно оказывалось снаружи, словно мебель поочередно выносили из дома и расставляли на тротуаре. Таких открытий оказалось очень много: прежде невидимое стало видимым, полезное — ненужным. Насколько хорошо они ладили раньше, настолько не выносили друг друга теперь, но если гармония была безвременной и невесомой, то вражда существовала в пространстве и времени. Неосязаемое обрело плотность, воображаемое — материальность, личное стало публичным: когда мир становится войной, а любовь — ненавистью, на свет появляется нечто новое, сила чистой летальности. Если про любовь говорят, что она делает нас бессмертными, то ненависть — наоборот. И удивительно, в каких мелочах она проявляется — нет такой области, которую бы она не затронула. Мальчики стремились избавиться друг от друга и тем не менее никак не могли оставить друг друга в покое. Они ругались из-за всего, препирались, кому принадлежит какая-нибудь совершенно ненужная безделушка, приходили в ярость из-за любого не так сказанного слова. Когда мелочей накапливалось достаточно, в ход шло физическое насилие, а поколотив и исцарапав друг друга, они снова возвращались к перепалкам из-за мелочей, поскольку физическое насилие влечет за собой долгий процесс выяснения обстоятельств. Каждый должен был рассказать, что именно кто сделал, а потом устанавливалась вина и мера наказания, но это не приносило им удовлетворения и только усугубляло ситуацию, потому что торжества справедливости не наступало. Чем больше выяснялось деталей, тем серьезнее и реальнее становилась их ссора. Каждый из них больше всего на свете хотел, чтоб его объявили правым, а другого — виноватым, но возложить всю вину на кого-то одного было невозможно. В итоге я осознала, сказала я, что всё это бессмысленно и правды никогда не добиться, потому что единственной правды больше не существовало, и в этом состояла вся проблема. Больше не существовало ни общих фантазий, ни даже общей реальности. Каждый теперь видел все исключительно с собственной точки зрения, а иначе и быть не могло.