Уильям Крюгер - Эта ласковая земля

Я подождал, пока мы не окажемся на приличном расстоянии от нашего ночного лагеря, прежде чем рискнул спросить.

– Альберт, что мы делаем? – спросил я тихо.

– Плывем подальше от Ночного Ястреба.

– Почему?

– Он собирался сдать нас.

– Откуда ты знаешь?

– Та банка с контрабандным алкоголем.

– Что с ней?

– Она была квадратная.

– И что?

– Ты когда-нибудь видел квадратные банки?

Я как-то не задумывался об этом, но теперь попытался припомнить.

– Кажется, нет.

– Я тоже, пока Брикман не заставил нас с Германом Вольцем готовить брагу для него. Он купил специальные квадратные банки, чтобы разливать самогон. Сказал, что квадратные удобнее перевозить.

– Форрест получил свой самогон от Брикмана?

– Об этом я и говорю.

– И он собирался сдать нас за вознаграждение?

– А ты как думаешь? Ты бы отказался от пяти сотен долларов?

Эмми свернулась калачиком и заснула. Моз с Альбертом гребли всю ночь. Время от времени я видел вдалеке одинокие проблески, возможно, это были огни ферм. Я решил, что Альберт прав. Пятьсот долларов – большие деньги, но я бы отдал их все до последнего цента, лишь бы оказаться в безопасности одного из этих домов. Оказаться в месте, которое мог бы назвать домом.

Ближе к вечеру мы остановились. Мы уплыли далеко от Форреста. Моз с Альбертом выбились из сил. Мы сидели на невысоком холме над рекой в тени огромного одинокого платана. Холм возвышался над прерией, и с него открывался вид на все окрестности. Железнодорожные пути уходили в сторону от реки. Поблизости не было ни домов, ни сараев, ни оград – ничего запятнанного грубыми руками человека. Повсюду, насколько хватало глаз, росли только высокая трава и дикие цветы, словно танцоры, склонявшиеся в такт мелодии, которую слышали в шуме ветра, а над нами склонялась величественная крона белых платановых ветвей и зеленой листвы.

«Красота, – неспешно показал Моз. – Давайте побудем здесь немного».

– Как насчет навсегда? – спросил я.

– Мы можем построить дом, – сказал Эмми. – Можем жить в нем все вместе.

Моз показал: «Альберт мог бы построить его. Альберт может построить что угодно».

– Мы не останемся здесь, – сказал Альберт. – Мы плывем в Сент-Луис.

Я помнил Сент-Луис, но смутно. Мы ездили туда один раз после смерти мамы, но больше не возвращались.

Моз показал: «Что в Сент-Луисе?»

– Дом, – сказал Альберт. – Может быть.

Он достал из наволочки одну из пачек писем, которые побросал внутрь вместе со всем остальным. Они все еще были перевязаны шпагатом, но завязаны не простым бантиком, как делал Брикман. Это была скользящая восьмерка, сложный узел, который можно легко расслабить или затянуть, не развязывая. Мы научились вязать его во время тренировок бойскаутов. Не знаю, когда он успел, но Альберт прочитал письма. Он расслабил узел, вытащил верхнее письмо и передал его мне. Оно было адресовано директору Линкольнской школы-интерната для индейцев.

– Читай, – сказал Альберт.

Я достал письмо из конверта.

Уважаемый сэр или мадам.

Я недавно узнала, что в Линкольнской школе-интернате для индейцев проживают два мальчика по фамилии О’Бэньон. Старшего зовут Альберт, и ему исполнилось четырнадцать лет. Другого обычно зовут Оди, и он на четыре года младше брата. Я не располагаю средствами, чтобы заботиться об этих мальчиках, но хотела бы время от времени посылать деньги. Прошу использовать эти средства, чтобы обеспечить мальчиков вещами, которые школа не предоставляет, но которые могут сделать их пребывание у вас немного легче. По личным причинам я не хочу, чтобы мальчики знали источник этих денег. Прилагаю двадцать долларов.

Благослови вас Бог за доброе дело, которое вы делаете ради всех детей под своей опекой.

Подписи не было. Я прочитал письмо еще раз, потом уставился на Альберта.

– Тетя Джулия?

– Тетя Джулия, – кивнул он.

– Брикманы сказали нам, что она умерла.

– Посмотри на штемпель.

Обратного адреса не было, но я присмотрелся к побледневшему красному отпечатку. Я разобрал «Сент-Луис» и дату.

– Она отправила его два года назад.

– Намного позже того, как Брикманы сказали нам, что она умерла.

Я нетерпеливо потянулся к пачке писем.

– Есть еще?

– Только это.

– Что с ними случилось? Она пишет, что время от времени будет посылать деньги.

– Не знаю, – сказал Альберт. – Но мне достаточно и этого. В самом начале я не знал точно, куда нам податься. Теперь знаю.

Моз показал: «Дом для всех нас?»

– Мы же семья, – сказал Альберт.

Мы решили провести ночь на холме, этом маленьком островке спокойствия, возвышавшимся над океаном прерии, укрывшись под раскидистыми ветвями платана.

Я плохо спал. Это началось после того, как я застрелил Джека. Иногда я не мог заснуть, или если засыпал, то просыпался от кошмаров. Я был заперт в сарае Джека. И в этих ужасных снах он открывал свой единственный глаз и обвиняюще смотрел на меня с земляного пола. Я пытался сказать ему, что мне жаль, очень жаль, но мой рот словно был зашит, и от усилий раскрыть его во сне я просыпался.

Той ночью я не мог заснуть. Я лежал, глядя на ветви платана, которые создавали крышу над нами. Пустой желудок жалобно урчал, а я все продолжал думать о доме. На самом деле я никогда не знал, что это. До Линкольнской школы мы жили в разъездах, а до этого на верхнем этаже дома, который принадлежал женщине со множеством кошек и который я помнил только обрывками. Линкольнская школа приютила меня, но не была домом. Я старался не радоваться раньше времени насчет Сент-Луиса и тети Джулии, но это было все равно что просить голодающего ребенка не исходить слюной от запаха горячей еды.

Я оставил остальных спать, а сам отошел от платана. То, что я увидел тогда, оказалось настолько красивым, что я не забыл за восемь десятков лет своей жизни. Луг, начинавшийся у подножия холма, кишел светлячками. Насколько хватало глаз, землю освещали миллионы крошечных фонариков. Они мигали и перемещались в разных направлениях, море звезд, земной Млечный Путь. Я бывал ночью на вершине Эйфелевой башни и смотрел на город света [24] Город света ( англ . the City of Light) – Париж. , но все это рукотворное великолепие не сравнится с чудом, которое я мальчишкой узрел той июньской ночью на берегу Гилеада.

В мою руку скользнула ладошка: рядом со мной встала Эмми. Даже в темноте я видел, как горят ее глаза.

– Я хочу когда-нибудь вернуться сюда, Оди.

– Мы вернемся, – пообещал я.

Мы долго стояли, держась за руки, посреди этого чуда, и хотя желудок мой был пуст, сердце было полным.

На следующее утро, когда мы положили вещи в каноэ, брат посмотрел на запад и тихо присвистнул.

– Красное небо утром, – сказал он.