Уильям Крюгер - Эта ласковая земля

– По крайней мере его семья больше не будет мучиться неизвестностью, – сказал я.

– Они повесили самогонный аппарат Вольца на ДиМарко, – заметил Альберт. – Наверное, Брикман придумал, чтобы сохранить руки чистыми.

– И не впутывать Вольца, – добавил я, испытывая огромное облегчение.

«По-прежнему ни слова о нас», – показал Моз, имея в виду себя, Альберта и меня.

– Не знаю почему, – сказал Альберт, качая головой. – Но тем лучше для нас.

Он сунул руку в наволочку и достал старую кепку, которую я иногда видел на Джеке. Наверное, Альберт прихватил ее вместе со всем остальным. Всегда думает наперед. Он подтянул ремешок сзади и вручил кепку Эмми.

– Теперь носи это, – сказал он.

– Зачем? – спросила она.

– Джек узнал тебя по фотографии в газете. Значит, и кто-нибудь еще узнает. Опускай козырек пониже, чтобы спрятать лицо, когда поблизости окажутся другие люди.

Той ночью Эмми лежала в объятиях Моза и плакала, плакала, а когда мы спросили почему, она не смогла точно сказать, разве что ей было одиноко. Я думал, что понимаю ее, потому что все еще помнил свои первые недели в Линкольнской школе, когда казалось, что мы с Альбертом потеряли все. Тогда я много плакал, в основном по ночам, как и многие другие дети. Мы были напуганы, конечно, но это еще не все. Мы оплакивали папу, но это тоже было не все. Существует боль сильнее, чем та, которую испытывает тело, и это душевные раны. Это чувство, что тебя оставили все, даже Бог. Самое глубокое одиночество. Телесные раны исцеляются, но остается шрам. Глядя на Эмми, плачущую в сильных руках Моза, я думал, что это же верно и для души. К тому времени на моем сердце образовался широкий шрам, но рана на сердце Эмми была еще настолько свежа, что даже не начала заживать. Я смотрел, как Моз снова и снова пишет на ее ладошке «Не одна, не одна».

Следующей ночью мы устроили лагерь в низине, откуда нам не было видно ни огонька, и мы верили, что скрыты от посторонних глаз. Альберт решил, что можно рискнуть разжечь костер. Мы собрали ветки, нападавшие с тополей и других деревьев вдоль берега, и Альберт, который серьезно относился ко всем урокам, выученным из «Справочника бойскаутов», искусно сложил их и поджег. Есть что-то в разожженном в ночной темноте огне, в огне, разделенном с другими, что прогоняет уныние. Мы сидели вокруг жизнерадостного огонька, ветки трещали, сгорая в танцующем пламени, и хотя в тот день мы не ели, я чувствовал, как поднимается наше настроение вместе с дымом, который уносится к звездам. Нам казалось, что мы уже целую вечность не смеялись и даже не улыбались, и было приятно видеть на лицах остальных выражение не столько радости, сколько облегчения и покоя.

– Сыграй нам, Оди, – сказала Эмми.

Я взглянул на Альберта, и он кивнул.

Впервые с того дня, как мы оставили мертвого Джека в сарае, я достал гармонику и начал играть. Я выбрал «Желтую розу Техаса», потому что она была веселой и все знали слова. Альберт и Эмми пели, а пальцы Моза двигались в грациозном балете.

– Эта для Моза, – сказал я и заиграл «Возьми меня на бейсбол». Он широко улыбнулся и, когда песня закончилась, показал: «Скучаю по запаху кожаной перчатки».

– Бейсбол еще у тебя впереди, – сказал Альберт.

Эмми хлопнула в ладоши.

– Когда-нибудь ты станешь знаменитым бейсболистом, Моз. Я знаю это.

Моз покачал головой и показал: «Просто счастлив быть свободным».

– Оди, сыграешь «Шенандоа»? – спросила Эмми.

Я хотел играть легкую музыку, но знал, что эта песня была особенной для нее, потому что была особенной для ее мамы. Так что я прижал гармонику к губам и заиграл эту прекрасную грустную мелодию. После мы молча смотрели в огонь, потерявшись в своих мыслях.

– Знаете, чего я хочу? – вдруг спросила Эмми. Она перевела взгляд с Моза на Альберта, потом на меня. – Я хочу сидеть с вами вокруг костра, как сейчас, каждую ночь до самой смерти.

Моз улыбнулся и показал: «Сожжешь все деревья в мире».

– И только подумай про дым, Эмми, – смеясь, сказал Альберт. – Он закроет все небо.

– Индейцы верят, что дым возносит их молитвы к небу, – раздался голос из темноты.

В круг света шагнул мужчина, большой и сильный, с плечами, как у бизона, на которых волосы лежали, как зимняя шкура бизона. На нем была старая черная ковбойская шляпа, рубашка на кнопках, грязные джинсы и ободранные остроносые сапоги. Он выглядел как ковбой, только что соскочивший с лошади, разве что он явно был индейцем. Он стоял на границе света от костра, с холщовым мешком за плечом и непроницаемыми глазами.

– Услышал музыку. Не возражаете, если присоединюсь?

Эмми придвинулась к Мозу, который обнял ее одной рукой. Альберт встал и с вызовом оглядел мужчину с головы до ног. Я осмотрелся вокруг в поисках чего-нибудь, что можно было бы использовать как оружие, и наконец остановился на толстом суке тополя, до которого мог дотянуться, если понадобится.

– Не знаю, голодны ли вы, – сказал мужчина. – Но я бы приготовил их, если вы разрешите воспользоваться вашим костром. – Он достал из мешка двух завернутых в газету сомов. – Буду рад поделиться.

Предложение прозвучало доброжелательно, но только недавно освободившись из плена Джейка, я не спешил приглашать незнакомого человека к теплу нашего костра. С другой стороны, за последние два дня мы почти ничего не ели. Я много раз думал, не потратить ли две пятидолларовые купюры в своем правом ботинке на еду, но Эмми в ту ночь, когда пришла ко мне и говорила словно в трансе, сказала, что я пойму, когда придет время достать их, и я чувствовал, что еще рано. Поэтому мысль о горячих вкусных сомах была заманчивой.

Наконец Альберт кивнул.

Индеец нашел две прямые крепкие палки в куче, которую мы собрали для костра. Он взял уже почищенных и выпотрошенных сомов, сунул каждому в рот палку и воткнул палки в землю, так чтобы рыбы нависали над огнем и углями. Потом он сел с другой стороны костра.

– Вы еще малы, чтобы позаботиться о себе, – сказал он. – Хотя что там, я забочусь о себе сам с тринадцати лет.

– Вы ковбой? – спросил я.

– Бывший. Перегонял скот для одного человека в Южной Дакоте. Сейчас никто не платит за коров, так что пришлось уйти. Решил вернуться домой.

– А где дом? – спросил я.

Он развел руки.

– Здесь.

– Прямо здесь? – Я постучал по земле.

– Ага. И в ту сторону, и в ту. – Он показал в обе стороны вдоль Гилеада. – Все это была моя земля и земля моих друзей сиу. У нас нет документов, где это написано. Но мы никогда ее не продавали. Ее просто забрали.

Он рассматривал Моза с особенным интересом и заговорил с ним на языке, которого я не понимал. Судя по лицу Моза, он тоже не понял. Зато Эмми ответила:

– Да.

Индеец округлил глаза и улыбнулся. Он снова заговорил на странном языке, и Эмми ответила на нем же.