Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

Паспортная система (и все вытекающие из нее последствия) не только не были отменены после смерти Сталина, но, наоборот, обросли новыми ограничивающими граждан дополнениями и распоряжениями. А в августе 1974 года последовало постановление Совета министров СССР, которое снова подтвердило положение о паспортах. Подкреплена паспортная система была и юридически. Нарушителю паспортного режима грозит ныне уголовное преследование (статьи 196–198 Уголовного кодекса РСФСР). Так что при желании любовники, обнаруженные в постели не по месту их прописки, в законном так сказать порядке могут быть осуждены на год концентрационных лагерей! Но я забежал вперед. Вернемся к истокам, в 30-е годы.

Один из тех немногих людей на Западе, кто уловил дух и стиль сталинской эпохи, был английский писатель Джордж Орвелл. В романе „1984” (действие разворачивается в большевизированной Англии, которая в 1984 году оказалась окраиной Советского Союза) Орвелл среди прочего рассказывает о той враждебности и подозрительности, с которыми тоталитарное государство относится к интимным отношениям двоих. В орвелловском (читай в советском) обществе молодежь обязана вступать в антисексуальные лиги. В этих лигах проповедуется отказ от плотских отношений, ибо девушки и молодые люди обязаны все силы отдавать любимому государству.

В Советском Союзе 30-х годов антисексуальной лиги не было, но весь характер сталинского общества был предназначен для подавления сексуальных стремлений. Вот типичная история тех лет. Старые жители Москвы хорошо знали фамилию Дорлиак. Мать и дочь Дорлиак были известными певицами (мать — профессор Консерватории), а сын блестящий актер. Современники оставили теплые воспоминания о Дмитрии Дорлиаке. Отпрыск старинного французского аристократического рода, он поражал современников своими манерами и изяществом. „Он был прекрасным товарищем, верным, добрым и щедрым, — пишет о нем один из сотрудников театра имени Вахтангова, где работал Дмитрий Дорлиак. — К женщинам относился он с большой нежностью, с искренней и глубокой почтительностью, в наш век странной и редкой” [37] Юрий Елагин. „Укрощение искусств”. Нью-Йорк, 1952, с. 189. . И вдруг карьера этого актера, одинаково успешно игравшего в театре и кино, оборвалась. Дорлиак не был женат. В 1933-м году, играя в фильме „Пламя Парижа”, он влюбился в красивую киноактрису Антонину Максимову. Роман, очень бурный и болезненный для обеих сторон, окончился разрывом. Отношения молодых людей подверглись огласке в кинематографической среде. Начальство потребовало от Дмитрия, чтобы он женился на Максимовой. Тот отказался. Тогда в дело была пущена газета „Кино”, которая опубликовала статью „Пошляк из театра Вахтангова”. Автор статьи описывал несчастную судьбу покинутой Антонины, а поведение Дмитрия Дорлиака клеймил как „недостойное новой социалистической морали”. В Советском Союзе статья в партийной газете — всегда знак официального неудовольствия. Поэтому вслед за выступлением „Кино” начальник всей сталинской кинопромышленности Борис Шумяцкий издал приказ, в котором запрещал всем киностудиям всех республик СССР (их было тогда одиннадцать) „приглашать для участия в киносъемках артиста театра имени Вахтангова Д. Л. Дорлиака ввиду его безнравственного, недопустимого для советского артиста поведения” [38] Там же. .

Приказ был широко распубликован. Кроме вторжения в личную жизнь актера документ этот лишал Дмитрия Дорлиака возможности зарабатывать в кино: его никогда больше не приглашали сниматься в фильмах, несмотря на успех его прошлых картин.

Право хозяйничать в самых интимных сферах гражданина узурпировали в сталинскую эпоху не только наркомы, но и лица значительно более скромного общественного положения. И не только лица, но безличные коллективы. Ленинградский актер и режиссер Д. М. рассказывает: „В 1930 году наш Первый рабочий театр Пролеткульта готовился ехать на гастроли в город Иваново. Мы придавали поездке большое значение: Иваново — город ткачих, город пролетарский. И вдруг перед самым выездом стало известно, что Анна Ефремова, красавица-актриса, исполнявшая роль первых героинь во всех наших спектаклях, беременна. Мы как-то раньше не замечали этого, а тут сразу стало ясно: скрыть Анин живот на сцене не удастся никак. Было срочно собрано профсоюзное или, как тогда говорили, производственное собрание. На повестке дня стоял один вопрос: делать или не делать аборт товарищу Ефремовой. Сотрудники проголосовали единогласно: аборт делать немедленно. Выступавшие твердо заявляли: этого требуют интересы театра, интересы пролетарского зрителя. Я тоже голосовал за аборт, — вспоминает режиссер Д. М. — Таково было требование момента. Мы вручили Ефремовой протокол, и на следующий же день она отправилась в больницу. Роль производственного коллектива была очень высока: молодая женщина не решилась ослушаться „голоса коллектива”.

О том, что собрания в раннюю пору сталинского владычества часто занимались такого рода проблемами, я знал и от своей матери. В начале 30-х она училась в Педагогическом институте в Ростове-на-Дону. Благодаря своей ортодоксальности и общественной натуре она все время занимала посты старосты курса, профсоюзного организатора и т. д. В этом качестве служила она среди студентов проводником партийно-государственных мероприятий. Очень активно вела она себя на всякого рода собраниях. Я был в те годы ребенком и запомнил мамин рассказ (она разговаривала со своей сестрой) об одном из таких студенческих собраний. Обсуждался вопрос о том, что в городском парке культуры и отдыха „студенческий патруль” обнаружил студентку, которая вместо того, чтобы штудировать Маркса и Ленина, „разводила поцелуйчики с женатым гражданином”. Студентам предложено было заклеймить девушку, чье поведение было объявлено аморальным и даже социально опасным. Ставился вопрос о том, что ее необходимо исключить из института. Но моя мать предложила другой вариант. „Надо три раза в неделю посылать девушку в цех завода сельскохозяйственных машин в качестве уборщицы. Эта работа в пролетарской среде ее нравственно оздоровит”. Моя активистка-мать не сама придумала такое наказание. Жизнь тех лет направлялась партийными лозунгами, а лозунги требовали, чтобы молодежь поменьше занималась, личным”, а все силы отдавала „общественному”. Работа на заводе, на стройке объявлялась занятием наиболее достойным, целительным лекарством от всех социальных и нравственных бед.

Точно так же устами своих писателей, журналистов, политических деятелей эпоха 30-х годов, эпоха Сталина объявляла грубую рабочую одежду красивой, а хорошо сидящий на человеке костюм красивой расцветки — подозрительным: такой костюм вызывал у окружающих сомнение, не обуржуазился ли его владелец. Этот насильственный эстетический сдвиг должен был оправдать нищету граждан и пустоту на полках магазинов готового платья. Кусок красивой материи оставался для девушки тех лет чаще всего недосягаемой мечтой. Основной одеждой так называемого „периода реконструкции” стал черный или серый сатиновый „ватник” — одинаковая для мужчин и женщин куртка, простеганная для тепла ватой. Такого рода одежда скрывала женские формы и как будто специально предназначалась для того, чтобы мешать молодым мужчинам и женщинам видеть красоту и изящество друг друга.