Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

Моя нежность и привязанность росли с каждой встречей. Мне надоели наши скитания. Хотелось посидеть рядом с Кларой в нормальной квартире, увидеть ее в халатике, разливающей чай. И тут я нарушил правила той игры, которые должен был соблюдать как офицер и человек сталинской эпохи; я привел ее к себе в часть. Часовой, знающий меня в лицо, пропустил нас, но тут же доложил начальнику караула. Начальник караула написал рапорт командиру роты связи. Командир роты, в составе которой находилась моя санитарная часть, доложил о происшествии начальнику связи дивизии. Колесо доносительства вращалось как по маслу: ни одна другая деталь российского общественного механизма не работает более безотказно. Начальник связи дивизии произнес длинный монолог, из которого я теперь помню лишь, что я тащу в воинскую часть „коричневую чуму” и „фашистскую нечисть”. В политотделе мне сказали, что я оказываю разлагающее влияние на бойцов и командиров героической советской армии. Мой прямой начальник, руководитель медикосанитарной службы дивизии, присоединился к мнению остальных командиров. Я спросил его, считает ли он, что сделать девушке-солдатке ребенка и отправить ее на позор и поношение родных и близких, как это делают офицеры штаба дивизии, более нравственно, чем любить незамужнюю девушку-немку. Майор медицинской службы Авакян уклонился от дискуссии с лейтенантом медицинской службы Поповским.

Короче, весной 1945 года в Германии со мной повторилась та же история, что и осенью 1943 года в деревне Смоленской области. Мое начальство признало меня недостойным политического и морального доверия. Было приказано отправить меня в штаб фронта, где будет определена степень моей вины и назначено наказание.

Я провел последние часы с Кларой. У нее было двойное горе: поляки, к которым переходила Верхняя Силезия и, в частности наш городок Бойтен, требовали, чтобы все немцы перебирались на Запад в Германию. Семье Зигерт предстояло покинуть родной город. Ехать им было некуда и не к кому. Мы сидели в парке, кляня свою судьбу. Клара плакала. Потом она порылась в сумочке, желая что-то подарить мне. Там ничего не нашлось, кроме старой, давно уже вышедшей из употребления, немецкой банкноты. Какой-то седой, хмурого вида немец с усами смотрел на нас с купюры. На той белой полоске бумаги, где помещаются водяные знаки, Клара обломком синего карандаша написала: „Mit wundem Kufi”. Очевидно, я сентиментален: вот уже сорок лет храню я сей скромный сувенир — свидетельство того, что все это со мной действительно было: война, юность, любовь…

В средине 50-х годов по Москве ходил рассказ, который одни считали подлинной историей, другие — анекдотом. Американский газетный король Вильям Рандольф Херст, якобы, приехал в СССР, чтобы узнать, в каких условиях живут советские граждане. Знатного гостя принял маршал Жуков, который показал ему свою квартиру из шестнадцати комнат. Затем Херст навестил ректора Московского университета академика Петровского, который жил в двенадцатикомнатной квартире. „Ну, а как живут рабочие?” — допытывался гость. „Рабочие живут несколько хуже, — признался сопровождающий Херста чиновник министерства иностранных дел. — С жильем пока туго. Мы познакомим вас с передовым рабочим товарищем Ивановым, который вынужден пока жить в квартире, состоящей только из восьми комнат”. Приехали на завод, толпа сопровождающих лиц подвела Херста к станку товарища Иванова. „Это правда, что у вас в квартире восемь комнат?” — спросил газетный король. — Да, это правда, восемь”, — ответил рабочий. „Не согласитесь ли показать мне свою квартиру?” — спросил Херст. „Да, конечно…”, — начал Иванов и запнулся. „Вы можете сказать вашей жене, чтобы она не беспокоилась, — подбодрил его Херст. — Мы только посмотрим комнаты и сразу уйдем”. „Жена будет рада, — ответил Иванов, — но надо спросить разрешения также соседей, у тех семей, что живут в остальных семи комнатах нашей квартиры…”

Хотя описанная в анекдоте коммунальная квартира появилась впервые на Руси лишь после октябрьской революции 1917 года и появилась как прямое следствие установления советской власти, термина этого вы не найдете ни в одном советском словаре, ни в одной советской энциклопедии. Власти не любят упоминать об этом предмете. И не случайно. История возникновения коммуналок, как прозвал их народ, начинается тотчас после большевистского переворота.

„В 1920 году мы с мужем жили в городе Краснодаре, — рассказывает Ф. К., 88-летняя эмигрантка, живущая ныне в Нью-Йорке. — Муж был часовым мастером и служил в мастерской, которая принадлежала местному командованию Красной армии. Комнатка у нас была тесная. Однажды муж узнал, что можно занять комнату побольше. Он обратился к своему начальству, и мы получили ордер на заселение комнаты в доме одного священника. Дом был реквизирован, а священник выгнан с одной маленькой сумочкой. Так часто делалось в те годы: отбирали квартиры у бывших адвокатов, врачей, торговцев, дворян. В такие квартиры полагалось вселять людей пролетарского происхождения. Но мы, хоть и не были пролетариями, попали в этот список, поскольку имели отношение к армии. Там, где священник со своей женой жил вдвоем, поселилось шесть семей, 22 человека. На всех на нас приходилась одна уборная и одна ванная”.

Коммунальные квартиры власти сначала пытались превратить в коммуны, то есть создать сожительство людей с общим хозяйством и общими идеалами. Предполагалось, что, поселившись в бывших буржуазных квартирах, пролетарии создадут некое содружество, основанное на единстве классовых интересов. Но из этого плана ничего не получилось. Ежеминутно сталкиваясь на тесной кухне, в узких коридорах, возле дверей единственной уборной, квартиранты-пролетарии быстро превращались в заклятых врагов. Крышки на кастрюлях начали запирать на замок, дабы противная сторона, то бишь соседка, не плюнула туда, не бросила в суп какой-нибудь гадости или не выкрала кусок мяса.

Увидев, что классового единения в коммунальных квартирах не получается, власти объявили этот тип жилья временным. „Вот только страна окрепнет, — обещали вожди 20-х годов, — начнем массовое жилищное строительство”. С приходом Сталина, однако, разговоры о жилищном строительстве умолкли. В следующие 30 лет в стране возводились плотины, заводы, казармы, барачные заводские общежития, концентрационные лагеря, дачи для генералов и работников ЦК партии, но только не жилые дома. Обычная городская отдельная квартира стала привилегией чиновников, военных и некоторых особенно приближенных к властям людей искусства. Миллионы продолжали жить в коммуналках. Даже сейчас после широко разрекламированной хрущевско-брежневской строительной программы в коммунальных квартирах Москвы и Ленинграда все еще живет никак не меньше 30–40 процентов населения, а в таких провинциальных городах, как Одесса, Архангельск, Симферополь, Курск, Владимир, большая половина населения только мечтает об индивидуальном жилье.