Марк Поповский - Третий лишний. Он, она и советский режим

В грубом и тяжелом быте колхозной деревни мало элементов, способных пробуждать в женщине чувственность. В частности, любовные отношения почти полностью лишены какого бы то ни было эстетизма. Его нет ни в одежде пары, ни в убранстве деревенского дома. Вот как выглядит, по словам горожанина-студента, присланного в село на уборочные работы, „спальня” молодой колхозной пары. Пара эта только что отстроила свой собственный дом. В доме, расположенном в ста километрах от Ленинграда, имеется лишь одна комната размером, примерно, в 20 квадратных метров. Посредине в полу — дыра. Там со временем будет построена громоздкая русская печь. В углу кровать, на которой молодой крестьянин спит с женой и маленькой дочкой. В головах у супругов стоит временная печка, которая топится по черному, то есть дым от нее идет в комнату. А в ногах — выгородка, где хрюкает свинья…

Эстетика домашней обстановки, свежесть постельного белья, деодоранты и духи, которые так обогащают секс на Западе, почти не знакомы сельскому обитателю колхозной деревни. Школьный учитель Б. П., 30 лет, одно время преподававший английский язык в деревне, расположенной в 8 километрах от Харькова, крупного города на Украине, рассказывает, что однажды он принес в школу американский журнал мод и отдал его школьницам 15–16 лет. Девочки восторженно разглядывали рекламу нижнего женского белья, не веря, что такое вообще возможно. „Ты дывысь, яко воно чисто та красиво…” — шептали они. Зрелище изображенных в журнале ванных комнат, однако озадачило их. „А для чего это нужно?” — спрашивали они. Чувствовалось, что вся эта роскошь кажется им излишеством. Ведь в их собственной жизни и жизни их родителей ничего подобного никогда не бывало…

После всего перечисленного читателю может показаться странным, если я скажу, что наряду с грязью пьяных безличных отношений в деревне можно обнаружить элементы сексуального аскетизма. Есть немало женщин, которые боятся красивой, излишне обнажающей одежды. Они пугаются, если на их долю выпадает избыток любовных радостей. Личное счастье они рассматривают, как нечто недозволенное, как грех. Возможно, что эта боязнь телесных благ восходит к полузабытым запретам православной церкви. Верующих в селах остается не слишком много, но понятие греха не совсем изгладилось в душе сельской женщины. Время от времени мысль о греховности плотской любви всплывает на поверхность сознания, как упрек, как неясная угроза. Эти подсознательные табу на естественные человеческие чувства могут даже создавать малопонятные горожанину психологические конфликты.

Об одном из таких конфликтов я узнал от инженера из Киева. Этому молодому человеку пришлось долго ожидать разрешения на эмиграцию. В поисках заработка он торговал яблоками на киевском городском рынке. За соседним прилавком торговала яблоками женщина лет сорока, крестьянка из дальнего села. На второй или на третий день, когда они тут же на рынке расположились позавтракать, крестьянка рассказала горожанину драматическую историю своей личной жизни.

Много лет жила она с пьяницей мужем. Когда дети подросли, наконец, она разошлась с ним. Ее сексуальный опыт был ничтожен и безрадостен. Будучи матерью двоих детей, она попросту не знала, что от секса можно получать удовольствие. Через год после развода она познакомилась с трактористом из соседнего села и сошлась с ним. Это был мужчина не первой молодости, который тоже не прочь был выпить. Но во всем остальном вел он себя с ней совсем иначе, чем муж. С присущей деревенской женщине откровенностью сорокалетняя крестьянка поведала случайному собеседнику о своих самых интимных переживаниях. На том смешанном русско-украинском языке, на котором часто говорят нынче на Украине признание ее звучало так: „Когда вин перший раз взийшов до мэнэ, той Микола, я подумала, ну что вин може мэнэ дать? Вин выпье, та ляжет, та вопрэ в мэнэ свою табаку и буде усэ як з тим Василем. А вин прийшов, выпил, но не полиз на мене сразу”. Уже это одно поразило женщину. Мужчина дружески побеседовал с ней. Он нежно погладил ее, приласкал. В свои сорок лет она впервые испытала женское счастье. Надо ли объяснять, что она буквально вцепилась в этого удивительного Миколу. Их отношения стали для нее источником огромной радости. Ведь в жизни ее никогда прежде не было ласки. Но когда она поделилась новыми для нее впечатлениями с кумой, та спросила: „А зачем это нужно?” Этот вопрос навел ее на мысль о греховности того, что с ней происходит. Ведь она мать взрослой дочери, ее сын служит в армии. Она стала мучать себя: „Что же я делаю? Сын защищает родину, а я с не его отцом такое вытворяю. Це не можно робыти… Я не можу соби того дозволити… То грех… Я уеду в другую деревню… Брошу его…”

Киевский инженер, которому крестьянка доверила подробности своего душевного разлада, с раздражением говорит, что много раз во время поездок в деревни слышал такого рода рассуждения. Ему, горожанину, ее переживания кажутся чуждыми. „Ей можно прочитать сто лекций о сексе — она не изменится. Запреты, которые отравляют ее счастье, сидят так глубоко, что их невозможно вырвать ни просвещением, ни уговорами. Она сделает то, что обещала: уйдет из своей деревни, оторвет от себя любимого. Потому что быть счастливой в постели — грех… Темная…”

Не берусь выступать в роли судьи в споре горожанина и колхозницы. У каждого из них есть свои аргументы. Не скрою, что мне в какой-то степени симпатична ее непримиримость ко греху. Как социолога меня, однако, больше занимает другой вопрос: можно ли вообще в ближайшие годы ожидать перемен в личной жизни деревенского человека? Возьмет ли верх естественное человеческое чувство, удерживаемое на слишком крутых поворотах тормозами совести, или в селе и впредь будет верховодить беспамятная, подогреваемая водкой „любовь”? Ответ, как мне кажется, зависит прежде всего от демографии села и от будущей спирто-водочной политики властей.

В СССР каждый школьник знает, что крестьяне стремятся оставить свои деревни и бегут в города. Причин для этого сколько угодно и главная из них состоит в том, что после всех колхозно-совхозных экспериментов крестьяне потеряли интерес к земле. Публично заявить об этом никто не решается и в прессе появляются теории ученых, назначение которых придать массовому бегству крестьян сколько-нибудь приличный вид. Один из „исследователей” научный сотрудник института экономики Академии наук Белоруссии предложил новую теорию. Оказывается, в деревнях теперь много машин, а трактористами в основном являются мужчины. Девушки же не находят в селе работу и уезжают в города осваивать городские профессии. А за ними, — утверждает ученый из Белоруссии, — тянутся и молодые мужчины, которые не находят в селе невест. Поo данным социологов каждый пятый — четвертый парень из села Нечерноземной полосы уезжают потому, что не на ком жениться. А четыре из пяти девчат — потому что нет работы по душе” [70] „Комсомольская правда”, 25 декабря 1982. А. Сиваков. „Срочно требуются невесты”. . Отсюда вывод: „Надо в селе создать рабочие места для девушек, тогда они останутся дома, а вместе с ними парни-механизаторы”. И еще: „Закрепление кадров на селе немыслимо без семьи, а для этого селу нужны невесты”. Чем быстрее появятся в сельской местности рабочие места для них, тем, по мнению ученого, вернее сократится отток молодежи из деревни.