Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Ты не представляешь, как я был счастлив, когда мы учили Идо завязывать шнурки и выяснилось, что каждый из нас завязывает их по-своему!

Кстати, спасибо за предложение по поводу Шая, но это гиблое дело. Да, верно, мы с ним повзрослели с тех пор, но мы оба понимаем нашим внутренним, искалеченным чутьем (сейчас ты рассердишься, и все же), что это расставание, вынужденное и ненужное – заслуженное нами наказание, и одновременно – своего рода продолжение нашей связи. Никто не поймет меня в этом лучше Шая.

Вернемся в кухню?

Теперь, когда мы извлекли из холодильника треснутую кастрюлю и поставили вместо нее маленький «Сирино», там освободилось место. Майя достает из морозилки пластиковый контейнер с наклейкой «Бурекас с картошкой» и датой заморозки и переставляет ее на среднюю полку холодильника. Полка почти пуста, она шатается – это я ее так починил, – поэтому на нее нельзя ставить слишком тяжелые предметы. Так Майя когда-нибудь будет объяснять это своему второму мужу – боксеру, кузнецу, одаренному мастеру по ремонту холодильников. А пока мы оба стоим, отдыхая от этой утомительной суматохи, и нас переполняет спокойное, жгучее удовольствие. Трудно описать словами, насколько оно жгучее и глубокое, как наполняет меня всего, до самых кончиков нервных окончаний – моих и Майи. Эти нервы сворачиваются от внутреннего жара, обитающего в нас обоих, напоминая жала скорпионов во время брачного танца или охоты. И мы вдвоем разбухаем и пульсируем идиотской гордостью за это наше скромное мастерство, которое мы день за днем доводим до совершенства, до блеска полируя самую суть нашего единства. Вот так вот, Мириам. И именно сейчас, когда я пишу это, мне вдруг стало очевидно, что в отношениях с моей Майей устоялся настолько четкий, непоколебимый порядок, что привнести в них новый, слишком крупный элемент (например, меня) стало практически невозможно.

Это же так, верно? Два человека, в радости и в горе. Любящие друг друга и закупоренные в банке своего брака. Каждый мой глубокий вдох что-то отнимает у нее – мелочные, невольные расчеты с самым любимым человеком. В конечном итоге все превращается в выставленные счета, в бухгалтерскую сводку. Уж поверь (хоть ты и отказываешься это принять) – не только кто больше зарабатывает, кто сильнее пашет – дома и на работе, – и кто предприимчивей в постели. Даже гены, пожертвованные тобой в семейную кассу, подсчитываются где-то там. Даже то, на кого ребенок больше похож и кто из вас двоих быстрее стареет, а кто не торопится его догонять.

И даже – кто первым прерывает поцелуй.

Так обними меня сейчас (прямо сейчас!), опусти мне голову на плечо. Есть одно место, которое я мечтаю поцеловать у тебя на теле (помимо тайных родинок): впадинка на плече, около шеи. Хочу почувствовать губами твое тепло, твою мягкую, бархатную кожу и пульсирующую под ней вену – это спокойное, мерное биение жизни, струящейся в тебе. Приди в мои объятия и не говори ничего, но согласись про себя, что так тоже можно изобразить брачный союз: двое смотрят друг на друга, сидя один против другого в бесконечной, ужасно медленной церемонии – церемонии казни любимого человека.

Все, меня зовут есть. Яичница на столе. Кстати, меня потрясло то, что ты написала – что, кроме Амоса, у тебя нет никого, с кем бы ты хотела поделиться своими чувствами от нашей переписки (!).

Сожалею, не верю. Звучит красиво. Но этого не может быть.

Не просто красиво – в твоих устах это звучит восхитительно, завершённо, до того щедро, что возбуждает ревность: «у меня нет сомнений в том, что Амос правильно поймет волнения моего сердца: незнакомый человек, едва увидев меня, был настолько чем-то тронут, что тут же вложил в мои ладони свою душу…».

Даже не то, что я не способен это представить. Каким счастьем было бы жить в правильном мире, где я мог бы сказать Майе: «Секунду, Май, я только допишу письмо Мириам»; а она бы спросила: «Мириам? Кто такая Мириам?» И я бы не торопясь закончил письмо, вернулся в дом, сел за стол, отрезал кусочек яичницы и сказал, что Мириам – это женщина, с которой я переписываюсь уже почти полгода, и она делает меня счастливым. И Майя улыбнулась бы, обрадовавшись тому, что я наконец-то выгляжу счастливым (разрушая тем самым свою многолетнюю репутацию), и, перемешивая большой ложкой овощи в салате, попросила бы рассказать поподробнее – что это за счастье, какое оно и чем отличается от того счастья, которое дает мне она? Немного подумав, я бы ответил, что, когда я тебе пишу, во мне оживает что-то, возвращается к жизни. Понимаешь, Майя? Даже когда я пишу ей вещи, заставляющие меня презирать самого себя, – с ее помощью я проживаю то сокровенное, что только ей удалось воскресить. И если бы не она, то оно просто умерло бы во мне. Ты же не хочешь, чтобы что-то во мне погибло, верно, Май? Так говорил бы я, нарезая тонкими ломтиками сыр и кольца помидора и складывая их в бутерброд, а Майя просила бы рассказать ей что-нибудь еще, и я бы рассказал, например, что ты собираешь чайники, что все друзья привозят тебе чайники со всего мира, но все они спрятаны в коробках в кладовке. И Майя подумала бы, нет ли у нас какого-нибудь особенного чайника, чтобы вручить тебе, а я продолжал бы говорить, и Майины глаза засияли бы любовью и наивностью, как когда-то. Она положила бы щеку на ладонь, как девочка, слушающая сказку, а я бы продолжил и сказал —

Яир

(Но тогда бы и она рассказала мне историю из своей жизни, о которой я прежде не знал.)

20.9

Привет, Мириам…

Ты и не представляешь, что подарила мне.

С чего начать? Так много эмоций борются во мне за пальму первенства… Когда я был маленький, я однажды поклялся перечитать в школьной библиотеке все книги, которые никто не читает. И правда – целый год я читал только те книги, карточки которых были пусты (так я открыл для себя несколько сокровищ). А еще я хотел научиться контролировать свои сны – чтобы по заказу или просьбе других людей встречаться с их умершими близкими и передавать им привет. Или же хотел надрессировать собаку, чтобы она каждый вечер сопровождала какого-нибудь одинокого человека, и так у него появился бы повод выйти на прогулку – ты и не представляешь, как часто подобные глупости занимают мой ум и по сей день.

Я рассказываю тебе об этом в благодарность за историю, которую ты выдумала для меня. Как добра ты была ко мне в тот вечер, когда вы с матерью шли по улице, в этот редкий миг благодати между вами… В тот же миг, будто наводнение, нахлынуло на меня забытое стремление творить добро, отдавать бескорыстно; мне захотелось бросать золотые монеты из окошка моей кареты – только чтобы эти монеты были сделаны из меня самого, из моей плоти и крови, и никаких заменителей, верно? Чтобы ощущать, как щедро изливается моя душа, как я отдаю, дарю себя, побеждая принцип отчужденности и душевной скупости, – все то, что мы называли Кремлем.