Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

К тому времени, когда я добрался до своего района, я, уже отбросив все сомнения, погрузился в умиротворяющие мысли о прекрасном. Например, я представлял, как когда-нибудь стану моряком и отправлюсь в дальние дали – голубые, зеленые и полные солнечного света – меня будут окружать прекрасные, совершенно безлюдные виды – только бесконечные, ясные морские просторы. И вот, пока я витал в своих мечтах, мимо меня прошли две женщины – молодая и старая – и сказали то, что сказали. То, насчет чего я не был уверен. Возможно, они проронили: «Какой противный мальчик!» Не знаю.

То была не ты, Мириам. Не ты и не твоя мать. Благодарю тебя за это грандиозное усилие. Благодарю за то, что ради меня ты снова пережила ту кошмарную неделю с ней, одна, без отца, который защитил и оградил бы тебя от нее. Я знаю, как тяжело далось тебе это возвращение. Я был с тобой в течение всех этих бесконечных ночей, в двуспальной кровати пансиона. Ты плакала, свернувшись калачиком на одной стороне кровати, а она молчала на другой, не в состоянии даже руку протянуть, чтобы тебя погладить.

Хоть ты ничего не говорила об этом, я знаю, что ты взяла меня с собой в ту последнюю ночь, в ту единственную за много лет минуту, когда над вами разверзлись небеса. Меня вновь поразило, что в столь юном возрасте в тебе нашлось столько мудрости и великодушия. Как ты поняла, насколько она несчастна и унижена своей же собственной просьбой: «Когда папа спросит…» Сколько сил потребовалось тебе, чтобы протянуть ей руку сквозь горы тьмы и сказать: «Пойдем, мама».

Вновь и вновь прокручиваю перед глазами эту пленку. Вы с ней идете вечером под руку по пустынной улице (только сейчас до меня дошло – эта рука, беременность, паралич, ее правая рука), испуганные неожиданно возникшей близостью, взволнованные и безмолвные, сближаясь и тут же отдаляясь, и содрогаясь всем телом.

Больше всего меня тронуло то, что, несмотря на захлестнувшую тебя бурю чувств, ты в своем письме не забыла, что для меня были важны именно слова молодой, «современной» (которых она, возможно, и не произносила вовсе).

Но нет. Тебе бы хватило одного взгляда на меня, чтобы понять, откуда я шел в ту минуту и насколько я потерян. Только объясни мне, никак не могу взять в толк – что за ребенком я был?

Ощущаю ужасный мрак внутри себя сейчас…

Я.

22.9

Ты, случайно, не смотрела сегодня телевизор?

Шла одна передача, и я подумал, что она будто снята специально для тебя. Одна из тех, которые ты любишь. И еще она напомнила мне мои «бесконечные и ясные морские просторы». Показывали племя, которое живет на острове в Тихом океане. Все имена существительные в их языке делятся не на мужские и женские, а на «те, что берутся из воздуха», и «те, что берутся из воды».

(И я придумал еще один остров с «тем, что происходит от Яира» и с «тем, что происходит от Мириам».)

24.9

Стоит слегка покрутить калейдоскоп, и вся картинка меняется, но какой же силой нужно обладать для этого крошечного вращения!

Твое письмо пришло в сложный и нервный день. Страшные, полные безысходности новости в сочетании с неясным унынием у меня внутри. Каждый, кто проходил рядом, злил меня. В середине дня я бросил все дела и помчался на почту, в надежде, чтобы там оказалось письмо от тебя. Как ты сказала про свою влюбленность в Амоса – «солнце мое исцелилось».

Так что, теперь выходит, это не ты спасла меня там, на улице, в ту ночь, а наоборот – я тебя? Как? Что мог я тебе дать тогда, в моем несчастном состоянии…

Как тебе это удается? Ты несешь в мир свою благодать с такой деликатностью, с такими особыми словами. Я перечитываю твое письмо вновь и вновь, ощущая, как волна внутри меня почти разбивает меня на части. Видимо, я уже совсем позабыл, не осмеливаясь напомнить даже самому себе, что сила похоти, сила вожделения, сила, которая так сильно преломилась во мне, что привела к проститутке, – это необязательно извращенная или постыдная сила. Ты права, это страсть и пыл, творение и жизнь…

Ты спустилась в мою яму Иосифа, вертишь ее, как калейдоскоп, – десять фраз, не больше. И вот твое крохотное мгновение позора уже трепещет в моей ладони. Ты сжимаешь мои пальцы над ним и произносишь: сохрани. И вдруг это ты, а не я, проявляешь слабость, предаешь саму себя на той улице. Это ты согласилась не знать, что именно на той неделе он, красавчик Александр, снова приедет в Израиль, и позволила родителям ловко увезти себя из города, подкупив неделей каникул в Иерусалиме…

Ладно, я понимаю, должно быть, для тебя это был большой соблазн – первые в жизни каникулы в настоящей гостинице с мамой, только с мамой и с надеждой, что между вами произойдет что-то хорошее.

Быть может, ты, как обычно, чересчур строга к себе (ну во что могла вылиться эта связь между тобой и Александром). Но, прочитав об омерзении, захлестнувшем тебя, когда ты позволила себе осознать, по какой цене продала свою страсть, и как страстно ты желала, чтобы эта сделка состоялась, – я решил, что теперь-то можно всерьез подумать о «дружбе» между той девочкой, которой ты была, и тем мальчиком, которым был я.

Если бы от меня потребовалось выбрать одно из всех твоих писем, я бы выбрал то, что ты приписала там, внизу, ту маленькую зарисовку из слов о том, как мы прошли один мимо другой по улице, словно брат и сестра, шагая в двух колоннах военнопленных, и как ты издалека набиралась от меня этой силой, силой вожделения, будто запасаясь провизией на дорогу, на всю оставшуюся жизнь. И именно благодаря этой силе я показался тебе «красивым мальчиком».

Яир

Не пугайся этого пятнышка (не слишком аппетитно, но иногда счастье брызжет кровью из носа).

25.9

Мириам, мне приснился сон…

Честное слово, не просто какой-нибудь обломок или мираж, а настоящее, полноценное, подробное сновидение! А я ведь уже столько лет не запоминаю свои сны!

Хочешь послушать? У тебя нет выбора: ты-то рассказала мне по меньшей мере четыре сна во всех деталях. Сказала, что самый лучший подарок, который ты можешь подарить самой себе, – это интересный сон. И еще, что с тех пор, как появился Йохай, ты больше не видишь снов (но со мной они вернулись).

Вот как это было: я стою посреди чистого поля. Со мной еще трое – женщина и мужчина, сильно в возрасте, и еще одна женщина помоложе. Возможно, это мои родители и сестра, но лица у них размытые.

Вокруг нас еще несколько незнакомых людей. На них плотная, крестьянская одежда. Они ведут нас четверых не то к бане, не то к большому душу (сейчас, написав это, я сообразил, что нужно было тебя предупредить: не бойся, – это не сон о Холокосте. Я знаю, что это чувствительная для тебя тема).

«Душ» находится почему-то в открытом поле, на своего рода маленьком зеленом пастбище. Незнакомцы пускают сильную струю воды. Вода поступает из четырех кранов, расположенных высоко над нашими головами. Она очень горячая, все поле наполняется паром. Люди отвешивают нам какой-то странный поклон и исчезают, оставляя нас одних.