Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

Мириам, ты как-то рассказывала, что играешь со мной в небольшую игру – каждый день ты вынимаешь наугад одно мое письмо из сумки и читаешь его, пытаясь обнаружить, что изменилось в нас с тобой с предыдущего раза, когда ты его читала.

Поэтому хочу отправить тебе продолжение отдельным письмом, ничего?

Я.

21.9

Ты все еще здесь?

Не знаю, откуда я набрался смелости. Все мое тело дрожало – ведь эта смелость уже сама по себе была предательством: как осмелился ребенок преодолеть силу притяжения своей семьи, до такой степени отдалиться от нее! Но самым поразительным предательством было то, что этот двенадцатилетний бутуз вдруг взял и позволил себе столь острое ощущение: похоть.

Да, похоть, это зовется похотью. Нас накрыло похотью, братья, огонь похоти сжигает нас изнутри!

Какая там похоть, кто мог вожделеть в те мгновения? Разве что та единственная, подлинная похоть, которая мне известна (страстная похоть вины, которая постоянно ищет свободный грех, чтобы совокупиться с ним). Честное слово, я мог бы составить целую книгу эротических поз этих двоих, со всеми возможными вариантами, – естественное продолжение «Семейной поваренной книги». Где ты, Шай?!

Там стояли мужчины, молодые и старые, которые показались мне персонажами триллера, словно те огромные картонные фигуры на крыше кинотеатра «Оргиль». Я прошел между ними, сверля глазами тротуар, торжественной, одеревенелой походкой приговоренного к смертной казни. Я заметил, что среди них нет ни одного ашкенази, решив, что тут я и найду свою смерть. Кто-то дал мне подзатыльник и пошутил, что наябедничает в мою ешиву в Меа Шеарим [28]. Обрати внимание, Мириам, это тот самый мальчик, которого ты хотела одарить своим взглядом, заверив в том, что он красивый. В конце переулка был большой задний двор. Мужчины торопливо входили и выходили, уставившись в землю. В классе мы еле слышным шепотом фантазировали о том, что там происходит. Эли Бен Зикри был единственным, кто однажды осмелился пробежаться по этому переулку, и он считался героем Израиля. Я вошел во двор. В воздухе стоял запах мочи и канализации, и с каждым вдохом я чувствовал, как покрываюсь грязью. Паренек немногим старше меня подтолкнул меня к одной из стен. У стены стояла крупная, прямоугольная женщина в очень короткой черной юбке, видимо, кожаной. Я помню этот блеск и ее голые, очень полные бедра, но не лицо – я не смел на нее взглянуть, представь себе, до самого конца всего этого действа я так и не решился поднять голову и посмотреть на нее.

Я спросил: сколько. Она ответила: тридцать. И я в оцепенении протянул ей все купюры, зажатые в кулаке, и тут же услышал, как мой отец приходит в ярость от этой скверной сделки. Мириам, разрешаю тебе пролистать следующий отрывок, но я обязан рассказать тебе все до конца. Я хочу очиститься. Вокруг были высокие дома, стены, испещренные крупными пятнами битума, длинными языками битума, а в самом темном дворе я помню кучи строительных досок, горы мусора и красные огоньки сигарет. Из каждого угла слышались шепот, вздохи и просто равнодушные голоса проституток, переговаривавшихся друг с другом, не прерывая своего занятия. Помню, как та, толстая, грубым движением подняла вверх юбку, а я, в то время считавший вершиной личного успеха умение расстегивать лифчик одной рукой – лифчик моей сестры Авивы, натянутый для тренировки на старое кресло, – я вдруг увидел перед своими глазами то самое. Мне стало дурно и холодно, я почувствовал, как душа моя сжимается, будто навеки покидая меня, и подумал: вот и все, смотри, до чего ты докатился.

(Нет, на самом деле я еще не так драматизировал. Помню, как я сказал себе: «Теперь ты и правда изгой общества…»)

Она спросила, почему я не достаю его, и протянула свою солдафонскую ладонь к моему маленькому члену, который в ужасе попытался спрятаться в глубине трусов. Она с силой дергала и потряхивала его, терла, крутила и сжимала своей жесткой неприятной рукой, а я с грустью покинул свое тело, воззрился на себя сверху и подумал: «Тебя уже никогда не исправить».

Минутку, сигарету. Мне нужно перевести дух. Подумаешь, велика ли важность, сходить к проститутке. Всего-то пятьдесят лир. Big deal. На чем мы остановились?

Остановились на том, как она рассердилась и спросила, жуя жвачку, долго ли ей еще меня ждать. И тогда – слышишь? – этот малыш, этот обнаглевший пай-мальчик дрожащим голосом спросил, можно ли поцеловать ее сюда, в грудь… Пролистай, Мириам, пролистай, а то сейчас перепачкаешься. Зачем я вообще тебя в это посвящаю? Зачем оскверняю тебя? «Он жаждал согрешить с существом себе подобным, заставить это существо согрешить и насладиться с ним грехом», – но мне повезло меньше, чем молодому Стефаносу Дедалосу. Как я завидовал, читая, что «ее губы касались не только губ, но и его сознания». А моя только презрительно фыркнула и приспустила лифчик. Я ничего не видел, лишь чувствовал, как мое лицо упирается в горячую, потную плоть. Я бродил и скитался по ней языком. Помню свое удивление, когда наткнулся на большой мягкий сосок – и неожиданно изо всех сил припал к нему губами. Горячим потоком любви омыло меня в тот момент, ибо в том развратном дворе я вдруг обнаружил то единственное, достойное любви, то, что само по себе – любовь и чистота, и я просто не мог не ответить ему всем своим естеством…

Да, это и правда смешно. Я сосал ее со вздохами и стонами благодарности – эту мягкость, заполнявшую мой рот, такую замечательную, что я по сей день помню ее прикосновение. В полузабытьи мне чудилось, что сосок – это маленькая, полная и кругленькая женщина, ничего общего не имеющая с этой проституткой. Просто маленькая, ласковая, взрослая и всеми уважаемая дама, которая, быть может, и сама тайно занимается проституцией, но лишь для того, чтобы посвящать мальчиков вроде меня в таинства любовных утех таким приятным способом, по-домашнему. Я помню охватившее меня изумление, когда эта милая дама вдруг затвердела и сжалась у меня во рту, словно кусок шершавой резины, словно маленький ночной постовой, со всех сторон защищенный своей броней (можешь смеяться надо мной). Я почувствовал отвращение и полнейшее разочарование – ведь если даже эта материя твердеет и скукоживается, становясь посторонней, то чему вообще можно доверять в этом мире… А сверху на меня уже сыпались шлепки и подзатыльники. Никогда не забуду, как она вскрикнула от боли и удивления, и голос ее эхом разошелся по всему этому зловонному закрытому мирку: «Взгляните на этого мелкого гаденыша! Я что – твоя мамаша?!»

А когда я вышел из переулка, никому и в голову не пришло, что со мной там случилось. Если бы меня подключили к детектору лжи, он бы показал: «па-инь-ка-маль-чик». Будто надо мной просвистел острый скальпель и рассек на части всю мерзость тех минут и даже сильный пинок чьей-то ноги, – наверное, ее сутенера, который подхватил меня сзади за плечи и выставил прочь. И сдавленный смех расползался за моей спиной из всех углов темного двора, когда я, весь грязный, плелся оттуда, хромая и спотыкаясь. Но через пять минут я уже ехал домой на автобусе среди мерцания городских огней, среди людей, которые и не догадывались, что произошло так близко от них и как высока была плата, которую я там оставил. И я вновь спрятался за своим истинным лицом, стал самим собой – до карикатурности, – вновь облек свое лицо во все привычное, и даже, наверное, глаза закатил, чтобы они казались близорукими и беспомощными. Чтобы люди посмотрели и посмеялись надо мной про себя, возвращая в прежнее русло наши взаимоотношения. Этот мальчик появился передо мной неделю назад, когда я сбрил бороду. Да, да, сбрил, чтобы повстречаться с ним, все из-за этой идиотской тоски по нему, которую ты пробуждаешь во мне. Я едва не лопнул от обиды, увидев, какая убогая физиономия вновь явилась мне из-под бороды. И тем не менее я принуждаю себя хранить преданность тебе, не себе: обещаю больше не прятать его под густой щетиной.