Давид Гроссман - Будь ножом моим [litres]

И тогда мы раздеваемся, каждый в своем конце поля. Наши движения неспешны и спокойны. Без стеснения (и без желания подглядывать). Одежду мы складываем на маленькие, как для первоклассников, деревянные стульчики, а потом вместе шагаем к душу и встаем под краны.

Читая о том, как нацисты раздевали целые семьи, я думаю не о страшной смерти, которая последует через несколько мгновений после этого, а о стыде и смущении людей, которых вынуждали раздеваться друг при друге: незнакомых мужчин и женщин, родителей на глазах у своих детей, взрослых людей на глазах у их родителей. (Или то, что ты писала о Кафке и Холокосте. Действительно, какая удача. Только представь себе – такой человек там. Сама мысль об этом невыносима.)

Только расскажу тебе, чем все это закончилось: мы моемся спокойно, долго, с наслаждением, на полном серьезе, не спеша намыливаясь, с каким-то почтением к этому ритуалу.

Вот и весь сон.

Сейчас, записав его, я немного разочарован. По всей видимости, большую его часть я позабыл. Куда ему до твоих снов – неистовых, красочных и замысловатых? Понимаешь, у меня было чувство, что я мылся там целую ночь, а теперь думаю – сколько времени вообще может длиться такой сон?

И все-таки я скучаю по этому сну, мыслями стремлюсь в него вернуться. Как будто во сне мы не были людьми – «людьми» в общепринятом смысле слова. Было в нас какое-то благородство, словно у четырех красивых лошадей, купающихся в реке. Каждый занимался исключительно своей личной чистотой.

Отправить? Не отправлять?

Я.

Хорошо, что я подождал. Кажется, теперь урожай этой ночи куда щедрее:

Мы с отцом идем по району Мамилла в Иерусалиме, к бетонной стене, которая стояла там до 1967 года. Во сне она все еще стоит, но, видимо, сквозь нее уже можно пройти в Старый город. Ладно, не в этом суть. Мы поднимаемся каким-то извилистым, очень запутанным путем к итальянской больнице, и там мой отец говорит, что нам пора прощаться. На первый взгляд в этом расставании нет ничего особенного. Он не то болен и собирается зайти в больницу, не то просто собирается продолжить свой путь, но нас обоих немедленно обволакивает гнетущее ощущение. Отец уходит и вдруг, словно вспомнив о чем-то важном, возвращается и протягивает мне руку. Он по-настоящему подает мне руку – жестом, полным любви и нежности.

Я спешу к нему, хватаю за руку, хочу подержаться за нее хотя бы еще мгновение, но он уворачивается и произносит немного извиняющимся тоном: «Посмотри, что наделала твоя ручка», высасывая из пальца кровь. Меня снедает чувство вины за то, что я причинил ему боль, и я начинаю суетливо извиняться, но он отдаляется и исчезает.

Странно мне было (странно – не то слово) —

Волнительно было встретить отца во сне. Я очень давно его не видел. Его походка, его лицо. Смущение и беспомощность читались в его позе…

27.9

ДОРОГАЯ АННА, ЗДРАВСТВУЙ!

Мы никогда не встречались, но я чувствую, что могу поговорить с тобой, как со старой знакомой.

Когда я начал переписываться с Мириам, она однажды спросила с улыбкой, добрались ли уже до меня «сплетни о ней», и попросила, чтобы я прислушивался только к тому, что она сама о себе расскажет. Чтобы наша с ней история не превратилась в пересуды.

Она казалась мне тогда такой простодушной и домашней (она такая, я знаю. И такая тоже), что меня позабавила мысль о каких-то «сплетнях», связанных с нею.

Но сейчас случилось кое-какое происшествие. Вчера днем, после того, как я опустил очередное письмо в почтовый ящик школы, мне пришлось подвезти оттуда одну женщину. «Пришлось», потому что мне хотелось побыть одному – именно после этого письма, – но я не мог отказать: это была маленькая, бойкая и очень настойчивая дамочка, которая тоже работает в школе и с которой я очень поверхностно знаком (наши дети ходят в один сад). Мы ехали долго, застревая в обычных пробках, а ей почему-то очень хотелось поговорить, и на мгновение у меня даже возникло странное чувство, будто она нарочно пытается свести разговор к какой-то определенной теме. Я не успел опомниться, как она вдруг упомянула Мириам и Амоса, а затем, само собой, всплыло и твое имя, и вся эта неразбериха…

А если конкретно, то мне стало известно, что «о вас говорил весь Иерусалим» и что «скандал был громкий» (эти слова сопровождались многозначительными жестами и выпученными глазами). Я также узнал, что некоторые родители и кое-кто из министерства образования требовали уволить Мириам из школы из-за этого «непотребства» и что, только благодаря яростным протестам учеников и других родителей, ей разрешили вернуться к работе.

Можешь себе представить, что я испытывал. Я едва мог вести машину. Я ничего об этом не знал. Я уже полгода переписываюсь с Мириам, а она ничего мне не рассказала. Возможно, она опасалась, что я не пойму. Или что я вдруг испугаюсь ее (?).

Дорогая Анна, когда я был маленьким и мама или папа начинали закипать возле меня, я всегда применял один свой запатентованный метод. Запирался у себя внутри и рассказывал себе сказку. Всегда одну и ту же. О существе по имени Малахия, которого я (и только я!) умел сотворять из ниоткуда, обращая циферблат своих наручных часов по направлению к солнцу (или к другому источнику света). Он материализовался в виде круглого пятна света и принимался танцевать по стене. Все вокруг бурлило и клокотало, а я тайно водил Малахию по стенам и разговаривал с ним про себя, прогуливался с ним по перекошенным лицам родителей и даже по их телам и лбам, обрызгивая их каплями света. И все это время я обращался к нему с вескими, красивыми словами, которые окрыляли мой дух, исцеляя от их яда.

Вчера он вернулся. Явился сиюминутным проблеском, чтобы спасти меня. Вместе с ним я бродил по потолку машины, по платью бойкой дамочки, по ее тупому лицу. Она говорила, а я, собрав всю волю в кулак, рассказывал Малахии о тебе, Анна, – о той, что жила с Амосом и любила его всем своим существом, а он любил тебя. Как можно не любить Анну, не раз повторяла Мириам. Малахия купался в лучах своего света. Уже лет двадцать мы с ним не встречались вот так, за это время я уже много раз менял часы, но он остался прежним. Я рассказал ему, что в один прекрасный день (если такие вещи вообще можно измерять днями) вышло так, что твой Амос и твоя Мириам влюбились друг в друга.

Может, это произошло, когда Мириам отправилась в Париж, в Парис, чтобы спасти своего драгоценного Иегошуа? Ты же знаешь, что она иногда чувствует себя этакой спасительницей. Но в Париже она обнаружила, что он вовсе не нуждается в спасении, а, наоборот, – ударился в разгул. Видимо, это немного выбило ее из колеи, и тогда ты приказала Амосу поехать и вернуть ее домой.

А может, это случилось, когда ты познакомилась с голландским офицером ООН – он брал книги в библиотеке британского консульства, и ты полгода прожила с ним в бараке возле монастыря Кармезан (видишь, как я осведомлен), а Амос в это время оставался один в Иерусалиме?