Ольга Птицева - Выйди из шкафа

— Мне вот это, пожалуйста, — попросил Тим в аптеке, не взявшись произносить вслух мудреные названия, нацарапанные фельдшером.

Усталая тетка в белом покивала, скрылась в подсобке и тут же вернулась обратно.

— Две тысячи восемьсот пятьдесят рублей, — сказала она, расторопно сканируя штрихкоды на коробочках.

Тим приложил к терминалу оплаты телефон, дождался характерного писка. Тревожный гул немного стих. Если назначенные фельдшером спасительные таблетки не пришлось искать по десяти аптекам, знакомым бабушкиным врачам и звонкам в министерство здравоохранения, значит, ничего страшного, их часто берут, уносят по стариковским квартирам, пьют годами и топчутся себе дальше, не переживайте, Тимур, не страшно, еще аскорбинку возьмите. И гематоген.

— И гематоген, пожалуйста.

Тим вышел из аптеки, разорвал упаковку батончика, укусил — давно забытый привкус крови со сгущенным молоком тут же наполнил рот. Тим пожевал, наклонился над урной и сплюнул, бросил остатки туда же.

— Пить надо меньше!

К лестнице, ведущей в аптеку, подковыляла старуха с модной нынче авоськой. Она смотрела на Тима с неподдельным отвращением, будто бы он подрочить присел.

— Понарожали алкашей, в армию идти некому, — не унималась бабка, начиная воинственно махать авоськой.

Тим попятился. Поворачиваться к бабке спиной было страшно. Та еще немного постояла, злобно пыхтя, но остыла и принялась медленно взбираться по ступеням. Тим прижал к себе пакет с лекарствами и зашагал к дому Данилевского. Сумасшедший день набирал обороты, и психи, которые встречались Тиму на пути, только подтверждали — это все Шифман. Не ретроградный Меркурий, не стыки излюбленных москвичами плиток, не кара небесная, опущенный на голову Тима за излишнюю любовь к праздности, прелюбодеянию и бабушкиным фикусам. Нет — Шифман притянул неприятности, сгустил краски, сбил с толку. Шифман с его россказнями. Взять бы да выкинуть из головы. И руки еще эти. Искусанные пальцы, вырванные с мясом заусенцы. Входит ли в понимание писательского перформанса подобный селфхарм? Или нет ничего необычного в кровавых ошметках, если имеешь дело с психом, которого растили девочкой в белых гольфах?

— Что это вы вернулись, Тимур? — удивился Данилевский и застыл в дверях, не позволяя пройти.

Тим не стал открывать свои ключом. Решил, что позвонить будет правильнее, нечего лишать старика остатков независимости. Но пока ждал, прислушиваясь к медлительному шарканью в коридоре, успел измучиться от липкого предчувствия беды. За пару часов, что они не виделись, Данилевский стремительно постарел — углубились морщины, набухли мешки под глазами. Тим замер в нерешительности — то ли подхватывать под руку и тащить к дивану, то ли с порога вызывать врача.

— Как же ваша служба? — Старик оперся рукой на стену, его покачивало.

— От вас сегодня поработаю, — ответил Тим, не зная, с чего начать. — Как вы?

— Слабость, но терпимо. — И поджал губы, всем видом показывая, что разговор продолжать не будет. — Проходите, если уж решили. Но я в трудах, хочу закончить ближе к вечеру.

Тим покивал, разулся, но остался в куртке. Прошел в кухню, вытащил из коробочек таблетки, старательно прочитал правила приема, потом еще раз, выдавил нужное количество и пошел к Данилевскому, как идут сдавать безнадежный экзамен — полностью отдавшись на волю случая.

Старик сидел спиной к двери. С его стола нападало бумаг, но он и не заметил этого. Ножки стула придавливали к полу какую-то рукопись. Захотелось подсмотреть, что в ней. Тим себя одернул. Очень вовремя, библиофил ты хренов, говори давай.

— Григорий Михайлович, — позвал он, оставшись на пороге.

Данилевский вздрогнул, выронил ручку, но успел поймать ее на лету. Это приободрило Тима: видишь, координация отличная, а ты — паникующая курица.

— Я же просил меня не отвлекать, — недовольно проскрипел старик.

— Выпейте таблетки, пожалуйста, — попросил Тим и подошел к столу.

Вблизи Данилевский выглядел хуже. Серая кожа обвисла, потемнели вены. От старого тела пахло кислым и лежалым, как от забытого в тепле творога. Тим сглотнул, поставил стакан с водой и блюдце с таблетками.

— Вот.

Данилевский недовольно поморщился.

— Хорошо, я выпью. Позже. Мне нужно закончить.

Он тяжело дышал. Грудь поднималась рывками, опускалась неровно, судорожно, и тут же поднималась опять. Было видно, что воздуха старику не хватает. Тим потянулся, дернул на себя форточку. В комнату хлынуло влажным холодом.

— Благодарю, — пробормотал Данилевский.

— Григорий Михайлович, вам нужно к врачу, вы дышите плохо.

Старик замер, опустил голову. На секунду Тиму показалось, что это победа. Но Данилевский оттолкнулся от стола и поднялся на ноги. Посмотрел на Тима неузнающим взглядом.

— Я сам знаю, как я дышу. Не мешайте мне работать. Пожалуйста.

Он упал бы, но Тим успел подставить стул. Старик рухнул на него, закрыл глаза и сидел так, пока Тим не вышел, оставив его один на один с раскиданной по полу статьей. Тим вернулся в кухню, сбросил куртку и присел на краешек табурета. Ельцова не отвечала. Три его истеричных послания остались без ответа. Ты уверена, что у него никого нет? Ты проверила? Проверь еще раз! Давай все-таки у него кто-нибудь будет. Пусть на него хоть кто-нибудь повлияет. Пусть уговорит. Он меня не слушает. Я ему никто. Мальчик с кафедры. Он там задыхается сейчас. А я ничего не могу. Ничегошеньки. И уйти не могу. Как его бросить тут одного? Что мне делать? А? Скажи, что мне, блин, делать? Телефон вздрогнул оповещением. Тим чуть не выронил его, пока пытался разблокировать.

«Еду в офис, дрищ ничего, но тоскливый. Ты как там?»

«Сижу у Данилевского. Без изменений».

«Вызывай скорую и сваливай».

«У него точно никого нет?»

Недовольный котик.

Два стикера со скептической рысью.

«Точно. Так что вызывай и сваливай».

«Поработаю отсюда. Может, ему получше станет».

Еще одна рысь.

«Ага, помолодеет, исцелится и Нобелевку по литературе возьмет. Не тупи».

Тим отложил телефон. Ельцова была права во всем, кроме Нобелевки. От нее бы Данилевский отказался. Советский синдром, дорогой мой Тимур, неизлечим. Не верю я в искренность европейских комиссий. Да что уж. Ни в чью искренность я не верю. За стеной старик глухо закашлялся. Тим подобрался, почти уже бросился на звук, но кашель стих. Зато ожил телефон.

«Читай», — попросил Шифман и легко заслонил собой прочие неприятности.

Текст, который он прислал, сложно было назвать готовым. Сырой набросок, скелет рассказанного за недоеденными блинами, черновик черновика. Но это был текст. Тысячи на три знаков с пробелами. Из таких выстроится книга. Не лучше, но и не хуже той, что уже разлетелась семью тиражами. Зуев будет счастлив.