Ольга Птицева - Выйди из шкафа

Я смеюсь и сплевываю смех на землю. Мужик в кислотном дутике шарахается в сторону, когда меня заносит, и я перебираю непослушными ногами, чтобы не врезаться в него, обхожу по дуге, прислоняюсь к шершавости кирпича каким-то чудом попавшейся под руку стены. В стене что-то пульсирует, я точно чувствую это и наконец понимаю, что болен. У меня жар.

— Ты загонишь себя, — бормочет Катюша, пока я только иду к ней, а она не знает, что все свершилось. — Уже загнал. Я говорила…

— Говорила-говорила, — поддакиваю я, только бы не расстроить ее, не обозлить раньше времени.

— Зачем ты это начал? Зачем тебе этот текст? Зачем тебе это все? Тебе мало меня?

Я отрываюсь от стены, прощаюсь с ее надежной шершавостью, с кирпичной оранжевостью, с прохладцей, чуть остудившей меня, совсем уж вскипевшего. Мимо идут. Их много, но все они — одно. Пестрая масса движется по законам светофоров, знаков и сигналов. Люди-люди-люди. Пытаюсь вычленить хоть одно лицо из сонма лиц, но куда там. Глаза слезятся, смаргиваю. Шатаюсь, кажется. Я болен, я весь в боли. Как мне страшно, кто бы знал, какой это страх.

— Вам нехорошо? — Из толпы ко мне тянется рука. Пальцы кривые и толстые.

Я шарахаюсь в сторону, пячусь. Киваю быстро, да нет, все хорошо, спасибо, до скорых встреч.

— Тебе вечно нужно еще что-то, — шипит Катюша. — Что? Кто? Вот они? Они?

Тысячеликий урод катится по нашей улице от нашей станции до нашего дома. Среди мельтешения его дряблых ног, острых локтей, красных глаз и мясистых мочек я выхватываю то опухшего от собачьей жизни бомжа, то измученную младенцем женщину, то старуху в вонючих обносках, то бандерлогов Страхова в неизменной джинсе и скандинавских свитерах, откуда только они взялись, так не ходит уже никто.

— Нет, не они, — отвечаю я, и Катюша хохочет, захлебывается смехом, а я сплевываю его на землю — слюна мутная, будто манная каша на воде.

Какая-то старуха оборачивается на меня через костлявое плечо, смотрит испуганно, подтягивает тряпичную авоську поближе. Катюша всхлипывает и перестает смеяться. И я слышу, как оглушительно гудит мне машина с переплетением кружков на решетке. «Ауди», — вспыхивает в памяти. Сколько ерунды там копится. Сколько пустой ненужности. Я машу рукой, мол, вижу, что стою на проезжей части, вижу, не гуди, и шагаю дальше, сворачиваю с дороги, прячусь от многоликого урода во дворах. Спиной чувствую, как старуха провожает меня взглядом. В кармане звякает мелочь.

— Да не оскудеет рука дающего, — назидательно учит меня Павлинская, повязывая голову шелковым платком, а руки подрагивают от густого похмелья и никогда не подают, потому скудеют, скудеют до дыр.

Мелочь в кармане утихает. Я уже не уверен, что она там есть, откуда взяться, наличка — пережиток, грязная бумага, паршивый металл, пустое, глупое, оплата картой, пожалуйста, нет, наличных нет, откуда, в каком веке живем?

Павлинская появляется из-за угла. Не та, что сейчас, а сам рок в строгом платье-футляре имени моего выпускного. Скользит по воздуху, разрезает его широкими взмахами рук, не идет, нет, летит. Смотрю и не могу отвести глаз. Она расплывается — только вырез платья, только строгий пучок волос, только движения. Меня трясет в ознобе, но я вижу, как Павлинская опускается перед старухой и ссыпает ей в авоську пригоршню мелочи.

— Ты куда? Ты чего? — квохчет старуха и отталкивает меня. — Обколются таблетками своими, наркоманы чертовы, по улицам ходить невозможно!

Монеты падают на тротуар. Я стою перед старухой, нет, перед пожилой женщиной в сером пальто с круглым воротничком, приличном, может, и дорогом. Между нами — россыпь десяток, пятирублевых, двушек и даже пара копеечных кругляшков. Женщина опасливо перешагивает через них, прижимает к себе добротную сумку с металлической пряжкой и спешит прочь. От меня. От меня, Господи, до чего докатился.

Я болен. Я изнеможен. У меня жар, Катюша милая, пощади. Я иду с тобой биться, но я уже на щите. Я предал тебя, а потому предан сам. Но меня окружили, милая. Ты посмотри только. Что делать мне, если книги нет? Писать, Катюша, мне нужно ее писать. Иначе что я скажу Зуеву? Как признаюсь? Где найду денег, чтобы откупиться, если все они там, в недрах бессмысленных наших желаний. Что будет, раскройся мы? Что будет, узнай все, что я — подлец и врун. Что ты, Катюша, милая, — Михаэль Шифман, а я — грязь из-под твоего ногтя. Нет, посмотри только, как я заврался, как потерялся, как ничего не смог. Я снова в шкафу, Кать. Понимаешь?

— Сам напишу эту книжку, — говорю я, когда дверь открывается за секунду до того, как палец вдавливает кнопку звонка. — Я сам ее напишу.

Трель разрывает тишину прихожей. Ключи падают на пол. Катюша тонет в неясной серости, но я вижу ее всю, до последней кривой, до самой тайной складочки. Ангел мой с выкорчеванным хребтом. Прикрываю дверь. Так будет проще уйти — она закричит, а я уйду. Сяду в книжной кафешке, соберу буквы и запишу их. И еще. И еще. Пока не поставлю точку. Пока не сдам.

— Расскажи, — просит Катюша.

Я поцеловал его. Я схватил его за шею, он почти не сопротивлялся, кажется, не был против, но сделал это я. Шея оказалась такая горячая, такая колючая сзади, наверное, успела обрасти после стрижки, не знаю, но я чуть не обжегся, чуть не поранился, когда схватил его и потянул к себе. Понимаешь, невозможно сказать, чего мне хотелось больше. Задушить его? Обнять? Сделать больно? Заставить закричать? Что-то сильное. Что-то неожиданное. Что-то, распирающее меня изнутри. Чтобы и ему стало так же страшно, как мне. Так же упоительно жарко. Так же щекотно под пупком. И я поцеловал его, Кать. Ткнулся лицом, каким-то механическим чутьем нашел губы, вцепился в них своими, кажется, поцарапал его, не знаю, но он точно стер потом кровь с подбородка. Но это потом. Сначала я его целовал. Или он меня. Я не знаю. Не помню. Помню только, что тебя тогда словно не было. Ни тебя, ни Павлинской. Даже лестницы не было, а мы были на лестнице, Кать, высокая такая, горшками цветочными заставленная. Нет. Я не о том тебе говорю. Не о том. А о том не могу.

— Не могу, — говорит за меня онемевший рот. — Не знаю таких слов.

Катюша растягивает губы в кривую, похожую больше на затянувшийся рубец, чем на то, чем принято улыбаться.

— Тогда я угадаю, — говорит она и жмурится, вся — удовольствие, похотливая жажда боли, перекрученное желанием нутро. — Ты на нее все-таки запал, да?

— Не на нее, — шепчет за меня кто-то. — На него.

Во мне надсадно звенит и рвется, наверное, тот самый свершившийся трепет. Павлинская начинает хохотать, но резко обрывает смех и растворяется. Мы с Катюшей тоже молчим, пока звенящая нота торжественно тихнет, и только потом начинаем кричать.

— Я так и знала! Знала, что ты… Знала!