Ольга Птицева - Выйди из шкафа

— Тимур-р-р хор-р-рошиий! Хор-р-роший Тиму-у-ур-р, — издевается он. — Петру-у-уша хор-р-роший! Хор-р-роший! Тимур-р-р! Тимур-р-р!

Он коверкает мой голос до неузнаваемости, но Катюшу не обмануть. Когда только сумела глупая птица выучить это имя? Я не произносил его вслух. Только думал, осторожно, в половину громкости мыслей. Тихонечко пробовал на вкус, как беззвучно оно может звучать — Ти-му-р-р-р. Хороший. Хороший. Тимур. Но Петро расслышал, чтобы размножить, маленький пернатый ксерокс, и теперь выплевывает Катюше прямо в лицо ненавистное имя.

— Пошел! — вопит она. — Пошел вон! Убью!

Стоит ей переключить свой гнев на попугая, ко мне возвращается тело. Я отбрасываю телефон в сторону, распахиваю дверцу шкафа и забиваюсь в самую его глубину. Сминаю подолы, обрываю лямки, рушу хрупкую архитектуру полочек и ящичков. Сверху на меня падает тончайшей выделки белье — кружевной лиф, шелковые трусики, я так и не осмелился натянуть их на себя. Только любовался украдкой, пробовал ладонью их невесомость.

— Выходи оттуда, — требует Катюша.

Петро больше не слышно. Может, она переломила его шею, может, выпустила в окно. На секунду внутри меня становится горячо, но быстро холодеет. Я снова один на один с Катюшей. Она дергает за ручку, но я держу дверцу изнутри.

— Выйди из шкафа, Миша, — шипит она. — Сейчас же выйди!

Молчу, задерживаю дыхание. Вдруг она подумает, что меня там нет. Что я растворился. Что меня и не было. Вдруг мне повезет. Но я из рода невезучих.

— Хорошо, — соглашается Катюша. — Сиди там. А я напишу Тимуру. Пора нам познакомиться, правда?

Я захлебываюсь слюной, сплевываю ее прямо на брючный костюм, сшитый в начале лета. Портниха снимала мерки и морщилась, старалась не прикасаться ко мне, как к прокаженному. Я поклялся, что никогда больше к ней не вернусь. В сентябре я заказал у нее изумительную горчичную комбинацию.

— Слышишь, я напишу ему, — говорит Катюша. — Прямо сейчас. Пусть он знает, это я — Михаэль Шифман. Я! А ты — никто. Пусть Тимур знает.

Она блефует и так боится людей, что никогда не осмелится написать кому-то. Не бывать этому. Можешь врать мне, сколько захочешь, милая. Я устраиваюсь поудобнее на ворохе измятого тряпья, когда мой телефон, оставленный под журнальным столиком, щелкает снятой блокировкой.

— Не надо!

Я вываливаюсь из шкафа, ползу к Катюше, она сидит на коленях и упорно тычет пальцем в экран. Ищет Тимура. Не знает, как отыскать. Консервативная моя девочка с кнопочным телефоном. Как гордилась ты приверженностью старым привычкам, гляди, вот и они тебя подвели.

— Отдай, — прошу я и замираю перед ней.

Можно выбить телефон из рук. Можно повалить ее на пол. Ударить. Но я вижу, как топорщится под футболкой ее покореженная плоть. Вижу, как дрожат плечи. Катюша глотает слезы, сдерживается из последних сил, и судороги эти лишают ее лицо красоты. Равняют с телесным уродством. Она больше не ангел. Девочка моя. Обиженная, преданная. Ничего-ничего, и это пройдет. Я обнимаю ее с размаху, хочу прижать к себе, согреть озябшее тело, зашептать боль, зацеловать обиду. Все пройдет. Не будет никакой книги. Никакого Тимура не будет. Такая глупость все, Катюш. Ну что мы как дети, право слово. Иди ко мне. Иди.

Катюша толкает меня в грудь, я заваливаюсь в сторону, падаю на хлам, сбитый подушкой со стола. Что-то холодит меня под ребрами, упирается в мягкое, в ушах звенит, перехватывает грудь.

— Не трогай меня, — выплевывает Катюша и смотрит с таким презрением, что я не узнаю ее лица. — Думаешь, я не понимаю, какой ты? Думаешь, Павлинская была не права? Ты — пидор конченый. Ублюдок чертов.

Каждое слово — пощечина. Хлесткий шлепок по лицу. Кровь начинает идти из носа, я подгребаю к себе раскиданный хлам, ищу шелковый платок. Тот, которым утирал лицо, сбегая от Павлинской. Но не нахожу. Только острое и холодное ложится в ладонь, как влитое. Я поднимаюсь с ним. Катюша больше не смотрит на меня. Когда она не смотрит, то руки слушаются. Когда она не смотрит, я могу быть собой. Я хочу быть собой. Конченым пидором. Чертовым ублюдком. Писать, что хочу. Быть с кем хочу. Хотеть, что хочу. Я валюсь на Катюшу. Падать с колен на пол — это недалеко. Но успеваю разглядеть себя в зеркале — омертвело бледного, ликующего, залитого кровью, надо же сколько натекло ее из носа. Зеркало смотрит на меня черными пятнами старости. Три больших, пять средних и россыпь маленьких.

Значит, я снаружи.

Тим

— Молодой человек, вы кошечку не видели? — С нижнего пролета появилась аккуратная старушечья голова и уставилась на Тима с надеждой. — Кошечка. Маленькая сиамочка. Я дверь открыла, а она выскользнула. — Старушка удрученно сморщилась. — Не пробегала мимо, нет?

Пробеги мимо огромная пума с кисточками на ушах, Тим бы и ее не заметил. Но старушка глядела на него так испытующе, что пришлось осмотреться вокруг, не притаилась ли в углу маленькая сиамочка.

— Нет, — отрапортовал Тим старушке. Та расстроенно заохала, но удар сдержала.

— Спасибо, что посмотрели. — Подумала немного. — Может, и не было никакой кошечки, да? — И проворно скрылась.

Тим прикрыл рот ладонями и беззвучно рассмеялся. От короткого, но яростного рывка, с которым Шифман набросился на Тима, неумело ткнулся губами, застыл и тут же отскочил, осталось смутное предвкушение чего-то еще, что должно было случиться, но не случилось.

— Все нормально, — сказал Тим и даже руку на плечо Шифману положил, но тот отшатнулся.

Пока они стояли рядом, соприкасаясь только губами, Тим успел почувствовать, как бешено бился в Шифмане даже не пульс, а весь он, сотрясаемый ударами разогнавшегося сердца.

«Сейчас приступ схватит», — подумал Тим, но прогнал эту мысль, обозвал себя пенсионером и повторил вслух:

— Все в порядке.

Но Шифман его не слушал. Он начал пятиться, отступая по лестнице вниз, пока не оказался на площадке между пролетами. Ошарашенный, с розовыми пятнами на щеках, он смотрел на Тима с детским восторгом, но продолжал бормотать какую-то неразборчивую глупость вместо того, чтобы свести все к шутке. Или продолжить с места, где они остановились. Тим опустился на одну ступеньку. Шифман выставил перед собой руку.

— Я позвоню, — наконец сказал он. — Извини. Я позвоню. Извини…

Он говорил что-то еще, пока спускался по лестнице, но так и не обернулся. Тим ждал этого. А когда входная дверь хлопнула, остался стоять, перевесившись через перила, уверенный, что Шифман сейчас вернется. Невозможно же так отчаянно перепугаться не поцелуя даже, а дурацкого стояния губы в губы. Невозможно же просто взять и уйти. Но Шифман перепугался и ушел. Тим постоял еще немного, а потом снизу высунулась старушечья голова.

На этаже Данилевского маленькой сиамочки не оказалось. Тим поднялся еще выше, но и там не обнаружил следов беглой кошки. Зато в кармане завибрировал телефон.