Александр Филиппов - Зона: Очерки тюремного быта. Рассказы

Пришла пожилая фельдшерица Зина. Тяжело, с отдышкой поднялась по скрипнувшим приветливо ступенькам, привстала на цыпочках, одернув юбку и пошарив за облупившейся табличкой «Амбулатория», достала ключ. Навесной замок долго не открывался, фельдшерица поворачивала ключ то так, то эдак, и все с интересом наблюдали за ней. Наконец, ржаво скрежетнув, замок открылся.

— Ноги вытирайте! — сердито прикрикнула Зина, и больные чинно, гуськом поднялись по ступенькам, задержавшись в сенцах и старательно пошаркав ногами о влажную мешковину у порога.

— Доктор-то будет седая или как? — осторожно поинтересовалась одна из старушек.

— Будет, баб Надь, куда ему деться! — буркнула фельдшерица, и старушка вздохнула удовлетворенно и кротко…

А доктор, Виктор Михайлович, заканчивал в это время украшать свою комнату в двухэтажном, сложенном из бетонных блоков общежитии. Серое здание общежития посреди деревенских построек выглядело как объект военного назначения, но уже появились возле него сараи, стожки сена, груды навоза, и «стратегическая» внешность постепенно приобретала характер мирный, жилой…

Из груды сваленных посреди комнаты листьев придирчиво выбирал Виктор Михайлович один, осматривал внимательно и, капнув на черенок клей, осторожно навешивал на стену. Потом, вытянув губы, дул на то место, где лист приклеивался к обоям и, выждав какое-то время, отходил, довольно поглядывал на три других стены, густо усыпанные желто-красными листьями.

После того, как два месяца назад от Виктора Михайловича ушла жена, подавшись куда-то на юг с бригадиром вольных чернявых мужиков, асфальтировавших колхозный ток, Виктор Михайлович не грустил долго, а если признаться, то вообще не грустил. Жена, вольно или невольно, мешала его нынешней, выбранной из многих вариантов жизни. И то, что теперь он будто бы оставался в обиде, непонятно радовало, а к тихой грусти, в которой пребывал Виктор Михайлович последний год и которая так сладко и тревожно-необычно сжимала сердце, прибавилась еще одна минорная нота. И оттого делалось особенно приятно и грустно…

Взглянув на часы, Виктор Михайлович спохватился, торопливо сполоснул под краном руки и, глянув мельком в окно — нет ли дождя, а потом еще раз — на стены, вышел из дому. Привычной дорожкой, через огороды, перепрыгнув выкопанные давным-давно неизвестно зачем траншеи с обрезками ржавых труб, добрался до амбулатории, где по причине ранних осенних сумерек уже горел свет. Вечерний прием на время уборочной начинался в восемь вечера, и Виктор Михайлович опять привычно и недовольно подумал о том, что главврач района тянет со сменой графика работы, перестраховывается; но, втянув пахучий, с призрачным, горьковатым дымком воздух, зябко поежился от вечерней прохлады и подумал уже по-другому — что, в сущности, совсем не плохо пройтись вот так, вечером, по холодноватой пронзительно и умиротворенно тихой улочке, замерзнуть чуть-чуть, а потом, острее почувствовав тепло и уют, отходить от легкого озноба в маленькой приемной, прихлебывая черный грузинский чай из ничейного бокала, где бесфамильно красовалась ярко-зеленая по голубоватому фарфору, не стареющая за столько лет надпись: «Передовику урожая-63». Попивая во время приема чай, Виктор Михайлович немного кокетничал, рисовался, но эта маленькая вольность, не мыслимая в гудящей суете больших городских больниц, тоже приятно радовала.

— Тэ-экс! — оживленно потирая руки, как виденный в каком-то кинофильме доктор, приветствовал Виктор Михайлович больных, и все закивали в ответ — смиренно, будто радовались случившейся вдруг болезни — не опасной, не докучающей особо, но вносящей в жизнь некоторые заботы.

По заведенному еще три года назад порядку Виктор Михайлович долго и тщательно, будто перед операцией, мыл руки, потом промокнул полотенцем и, вернувшись к столу с разложенными заранее карточками больных, попросил негромко, зная, что его обязательно услышат:

— Зино-о-ок! Сооруди-ка нам чайку…

Фельдшерица принесла бокал, а Виктор Михайлович, помешав сахар, постучал о край бокала алюминиевой ложечкой:

— Граждане больные, прошу входить!

И было все тихо, неторопливо… Фельдшерица Зина, сдвинув очки на кончик носа, обстоятельно записывала в карточке жалобы, что-то пришептывая, а на стене стучали размеренно ходики, булькала в стерилизаторах вода, и за прикрытой дверью вполголоса переговаривались больные.

Когда очередь дошла до Петьки Калагина и тот, морщась, размотал на руке покоробившуюся от крови тряпицу, Виктор Михайлович, посвистывая, оглядел рану, подавив на края пальцами, а затем, напевая: «Петька, Петька, петушок, пьяный ты паршивец», — вновь стал мыть руки, бросив через плечо:

— Зино-о-ок! Шить!

Накладывая швы, Виктор Михайлович напевал тихонько:

— Петька, Петька-петушок, травма в пьяном виде-е… Он больничный не получит… — задумался, подыскивая рифму, а затем выдохнул радостно: — Мы его обидим!

Петька охал и тихо матерился сквозь зубы.

— Зина! Йода ему! — игриво прикрикнул Виктор Михайлович, и когда фельдшерица отошла, пропел Петьке: — Сбегай, Петька, за бутылкой, вечерок хоро-о-оший!

Петька ушел, баюкая одеревеневшую от новокаина руку. Виктор Михайлович вышел в полумрак приемной:

— Кто у нас остался?

Никого не было. Прием закончился.

Черное окно запотело влажно, и было видно, какая густая тьма навалилась там, во дворе, и опять было все тихо-тихо…

— Ну, Зинок, я пошел, — сказал фельдшерице Виктор Михайлович. Набрасывая на плечи старенький плащишко, крикнул: — Закроешь тут потом! — и шагнул в черный квадрат распахнутой в темный осенний вечер двери. Осторожно шаря ногой по ступенькам, спустился с лестницы. Было почти морозно. Ярко светились квадраты окон близлежащих домов, слева, на угадывающейся степной дороге, покачиваясь, тянулись оранжевые точки фар припоздавших машин, и оттуда, из степи, веяло уже леденистым, предзимним, посвистывал тревожно невесть откуда налетевший ветер, и было слышно, как гудят провода над невидимой дорогой.

В ночи приглушенно кашлянули.

Виктор Михайлович обернулся, узнал по белеющим зыбко бинтам:

— Петька?

— Эт я, Вить. Пошли, что ли? — в руках Петьки что-то едва слышно булькнуло.

— Да я ж пошутил, дурачок! — хмыкнул добродушно Виктор Михайлович.

— Ладно, не нужен мне твой больничный, один хрен на ремонте… — Петька закурил, покашлял.

— Только, слышь, айда к тебе, а то у меня баба злая — вчера проштрафился малость…

Виктор Михайлович поежился и, радуясь вновь вернувшемуся чувству — светлому, покойному, — кивнул огоньку Петькиной цигарки:

— Пошли… По телевизору есть что хорошего?

— Да съезд опять, соловей меченый трепаться будет… — весело засуетился Петька, и огонек цигарки запрыгал, замигал в темноте…