Клод Луи-Комбе - Пробел

Не могу точно сказать, в какой день и час произошло событие. Я не вел дневника сиюминутных перипетий своих будней, как, впрочем, и мысли. Не раз и не два я сожалел, что не сохранил письменных следов стольких проведенных наедине с собой лет, не зафиксировал вехи в развитии своего внутреннего опыта, лениво положившись на банальную память, как будто еще не удостоверился, до какой степени та колеблется где-то на полпути между пустотой и путаницей. Но следить за настоящим, изо дня в день, по мере того как оно тонет в прошлом, — таким занятием, мнилось мне, руководит интерес к самому себе и вера в грядущее, коих я был напрочь лишен. Хотя глубже всего среди прочих во мне укоренилось желание бросить якорь в статике и вечной неизменности, я все же отчетливо осознавал, что целиком и полностью принадлежу мимолетному и гадательному. И осознание это, в зачатке погубив все мои поползновения к литературному творчеству и человеческой вовлеченности, категорически не давало отражать на бумаге впечатления, подводить итоги происшедшего за день, суммировать идеи, которые подчас мельтешили у меня в голове во время чтения и письменных занятий или, куда чаще, без всякой с ними связи. То же чувство в равной степени мешало мне записывать и сны — каковые, несомненно, ничуть не отличались от мыслей, ведь и те и другие произрастали из одних и тех же темных, безмолвных корней.

Если обратиться наконец к событию , оно, может статься, привиделось мне еще до того, как произойти. Как иначе объяснить, что мое удивление не было в тот момент куда большим, а потрясение реально захлестнуло меня лишь с непомерной медлительностью? Ибо в действительности все произошло так, будто я давным-давно приучил свои чувства — в данном случае зрение и осязание — к такой странности, к подобному осмосу, в коем сквозь дневные реалии продолжали пробиваться и цвести реалии ночные, так что зримые и осязаемые проявления материальной данности, на которые я опираюсь, говоря о событии, просто-напросто осуществили наконец что-то вроде намерения, доселе пытавшегося найти себе выход в том, что можно, пожалуй, назвать бесцветными мечтаниями, где места и личности некоторым образом опустошались от густоты своего бытия и растворялись в отсутствии и неявленности.

Наверное, я вправе сказать, что незадолго до того, как вмешалось событие , эти грезы о развоплощении мира участились. Что меня, впрочем, ничуть не беспокоило. Ночная деятельность духа всегда оказывала на меня успокоительное воздействие, независимо от того, среди каких образов резвилось в своей мечтательной ипостаси мое я. Пусть материя, из коей лепились вещи, рассыпалась у меня в руках, пусть исчезала под ногами почва, расплывались до бесформенности очертания предметов — при пробуждении эти доказательства на грани кошмара наполняли мне сердце чувством благополучия и спокойствия, словно получив извещение об иллюзорном характере реальности, я с облегчением принимал свою участь: держаться небытия, почти не быть. До тех пор мне не настолько часто встречались в жизни бесспорные истины, чтобы эта не стала для меня бесконечно драгоценной. К тому же здесь была скорее не истина, а ее обещание, если только уроки ночи служат возможной моделью судьбы. Но я как раз прочитывал в своих снах возможности и полагал, что если одной из них выпадет реализоваться, она в любом случае окажется плодом моей тени и, стало быть, тем, что мне существеннейше принадлежит и чему я могу существеннейше принадлежать, — то есть без отстояния от самого себя, без противоречия, конфликта или разлада. Да, именно такой была глубинная мысль: что-то (встреча, событие) в точности осуществит в повседневной жизни дарованное в сумеречном свете сновидения; и оно, это что-то, займет в моей жизни центральное место, станет принадлежащей только мне истиной и уже посему действенным принципом целостности — просто потому, что произойдет извне места и времени и что особый свет, который прольется при этом на все измерения и направления моей жизни, будет неотличим от глубочайшего внутреннего мрака, чьим проявлением он и станет, — так что отныне, в непрерывном присутствии в самом себе, обрывающем наконец изгнание в реалии мира, грезить жизнь и проживать грезу станет одним и тем же. Итак, пока готовилось произойти вызревшее в тишине моего желания событие , я постоянно пребывал в ожидании. Но несмотря на готовность к приятию своих грез, я, без сомнения, оставался еще слишком далек от самого себя, слишком чужд своему истинному призванию, поскольку, когда событие произошло, его не распознал и, впав перед ним в изумление, упустил драгоценное и невосполнимое время. Более того, вместо должного облегчения от наконец-то завершившегося ожидания меня тут же охватила тревога, и вскоре я оказался на грани ужаса — словно встреча с самим собой, пусть и чреватая очевидной пустотой, не взывала в принципе к совсем иным чувствам, на которых зиждутся утешение уверенностью и радость самого бескорыстного созерцания. Но возможно, событие случилось слишком рано — задолго до того, как я стал его достоин. Другие говорили подобное по поводу Благодати: она уже была в них, а они ее еще ждали, они погрязали в грехе, тогда как им было даровано спасение.

Я, однако же, как нельзя далек от того, чтобы уподоблять свой внутренний опыт переживаниям верующей и грешной души. Лишенный всякого религиозного фундамента, он разворачивался и продолжает разворачиваться в банальной оставленности Богом. Если я рассказываю об этом, то вовсе не для того, чтобы обмануть и убедить самого себя, будто вступил на путь мистического свершения. Скорее уж для того, чтобы обозначить разрыв между собственным прозябанием и тем уровнем бытия, который принесли на землю верующие и перед лицом которого приключившееся со мною низводит меня до нуля — достижение, впрочем, вполне сообразное тому, что в своем непосредственно чувственном обличье исходно было событием, из коего вышли мое нынешнее сердце и сердце моего сердца.

Представим себе, в самом деле, в безликий час совершенно недвижного дня на стене прямо передо мной, примерно на уровне лба, белое, чуть поменьше ладони, пятно. Может статься, оно уже было там, на обоях, какое-то время, но я замечаю его впервые. Поначалу убеждаю себя, что бумага могла обесцветиться от избытка солнечного света. Но почему именно в этом месте и внутри четко очерченного контура? Если бы речь шла о последствиях солнечного облучения, пораженная поверхность оказалась бы куда обширней и я, несомненно, мог бы различить переходы и градации выцветания, поскольку оно, развиваясь последовательно, привело бы к постепенному перепаду от более темных участков обоев к этому светлому, представшему теперь тусклым очагом белизны. Тогда я делаю предположение — ну да! всякое явление требует объяснения, — что в покрывающей стену штукатурке отсырел, не иначе, какой-то участок и солнце, подсушив, его высветлило. Это объяснение кажется достаточно правдоподобным и до поры до времени отвлекает внимание от объекта и проблемы, которую он передо мной поставил.