Клод Луи-Комбе - Пробел

Позже, уже в сумерках, мой взгляд снова останавливается на пятне. Меня изумляет, что оно откровенно белое и к тому же лишено в моем постепенно меркнущем крохотном универсуме всякого блеска. Сижу за письменным столом, а передо мной, прямо посреди стены, с предельной четкостью красуется оно, почти что круглое, решительно отбросившее цвет. Долго разглядываю его, мало-помалу забывая о связанных с ним вопросах и целиком отдаваясь играм очарования. Уже спустилась ночь, очень нежная, фруктовая, полнимая исходящим от города бесконечным ропотом. Безо всяких оснований выхожу из своего созерцания и, внезапно подумав, что пятно на стене — всего лишь эффект лунного света, смотрю в открытое окно, взошла ли уже луна. Но луны нет и в помине. Небо совсем темно, комнату охватил сумрак, стена тонет передо мной в мутной тени — за вычетом белого пятна, — пятна, которое я называю белым по контрасту с тенью, хотя оно, не нуждаясь ни в какой проверке, уже навязывает себя как неоспоримое упразднение самой возможности цвета. И я отлично знаю, что дотошная проверка разве что подтвердит это толкование — самое опасное из всех... Не потому ли и сопротивляюсь подступающему желанию «рассмотреть его вплотную» и потрогать руками во имя другого, бесконечно более насущного, нежели естественное любопытство, желания: потребности увериться, что я не дошел еще до точки, где иллюзия становится реальностью, где субстанцию заражает отсутствие, где пустота обретает силу закона. Острое желание безопасности вынуждает меня отложить изыскания и склоняет поверить, что я — жертва редкостного оптического явления, вызванного, может статься, нервной усталостью от чрезмерного внутреннего напряжения. Итак, решительно встаю, добираюсь до постели и закрываю глаза.

Проснувшись посреди ночи, я долго удерживался от взгляда на стену, настойчиво, с обдуманным терпением стараясь восстановить в памяти захватившее меня, стоило задремать, сновидение. Его — я до сих пор так и не могу его забыть — можно было бы назвать грезой об отсутствии. Я что-то искал, но ничего не было. Кого-то звал, но никого не было. Снаружи — если и в самом деле было снаружи — не простирался никакой пейзаж. Я двигался в нейтральном, лишенном всякой обстановки пространстве. Мое физическое одиночество выходило за рамки всего, что я прежде был способен помыслить по части обособленности, замкнутости и отстояния от мира. Мира как раз и не было. Не было предметов. Пространство, где я перемещался (ибо я, шаг за шагом, с растущей усталостью, продвигался вперед), не отличалось сколько-нибудь значимыми качествами, кроме одного — своей бесконечности. Не было объективных привязок, чтобы его определить, — словно речь шла о некоей пустынной протяженности, заброшенном пляже, к примеру, или городской площади, школьном дворе, спортивной площадке, проспекте или гостиничном коридоре, когда они вдруг оказались полностью заброшены и сведены к нечеловеческой пустоте своей топологической сущности. В моем сне подобный аскетизм места оказался далеко превзойден: никакого образа никакой вещи, никакого впечатления плотности или объемности, способной приободрить сновидца и сообщить ему, по крайней мере, чувство материального состава, на которое его перемещения могли бы опереться и обрести явную поступательность. Что же до безраздельно царящей тишины, она не сводилась к затиханию ропота жизни, ее не наполняло никакое органическое развертывание. В ней не было ни плотности, ни напряжения, ни глубины. Ее не определить никакими чувственными качествами: не только отсутствие звуков, но и сама немыслимость их возникновения, — так что направленные к несуществующему призывы или крики не пересекали порога моих губ, и в подтверждающей пустоту пространства пустоте слов я отныне только и был что телом своей тревоги.

Очень любопытно — пусть и только моему пробудившемуся сознанию, когда оно силилось пересказать себе сон и его воскресить: хотя физически мне не мешали никакие препятствия и можно было ожидать, что в пространстве совершенно геометрической чистоты движение способно вершиться без усилий, с постоянной скоростью, идти вперед становилось все труднее, и в результате мой ход, хоть я и пытался его продолжить, походил на топтание на месте, начинало казаться, что с того момента, как я перестал продвигаться (думая или подумав, что пробираюсь, приближаюсь к чему-то), на деле мне не удалось сделать и шага. Так что сие предприятие, в которое я казался втянут душой и телом, обернулось обескураживающей тщетностью. Если и было что-то помимо моего тела, то как раз таки пустота, и я гадал, каким чудом мне удавалось не падать. Или, может, я уже упал, и это лишенное ориентиров и направлений место, таковым не являясь, просто определяло осязаемую точку, где пустота предстает основой и основанием, — и тем самым коснулся видения моего истока и исхода.

Итак, собрав в единый кулак все напряжение воли, все силы мышц, я старался продвинуться вперед, к чему-то. Но эта направленность желания, творящая направления вперед и назад, грядущее и прошедшее, терпела здесь неудачу, даже не вступив на путь своего выражения. «Вперед» ровным счетом ничего не значило. «К чему-то» было как таковое немыслимым. Имелось только «я», одинокое и беспричинное, — чистая способность кричать и падать и, падая, кричать. Но на самом деле я был нем и неподвижен.

Полагаю, еще никогда ни один сон не подводил меня так близко к самому себе. Я осознавал и повторял себе это со своего рода горькой и счастливой радостью, среди той ночи, когда, решительно закрыв глаза, предоставил ужасу отсрочку. Даже пребывая в полном неведении о готовом развернуться во мне внутреннем опыте, я уже воспринимал этот сон как своего рода откровение — не одно из тех молниеносных, все преображающих откровений, коих был и совершенно недостоин, и не способен сподобиться, а некий свет, пролитый как на мое нынешнее положение, положение человека, отказавшегося от мира и от жизни, так и на судьбу, каковая только и могла быть, что этим никчемным топтанием в ничтожестве прозябания втуне.

Не ошибся ли я, расценивая смысл сна? Вряд ли. Я так и не превозмог топтание на месте. Но все же, в свете опыта, отчет о коем я привожу, то ничто, в перспективе которого, если так можно выразиться, были в равной степени заперты зияния моего духа и желания моей плоти, явилось мне менее ничтожным, менее лишенным ценности, чем заставляла думать моя тогдашняя наивность.

Я знал, что не стоит открывать глаза и тем паче поднимать руку, тянуться пальцами, бросаться всем телом к отсутствию тел. Ночь полнилась собою в сладостной неге, и мне подумалось, что этот покой, уже вовсе и не покой, может, чего доброго, оказаться последним — и я, дабы удержать его в опростанном мгновении, ухватился за первейшее желание счастья и безопасности. Стремился вспомнить сон, как на краю предельной тоски можно сосредоточиться на совершенно ничтожном занятии. Видит бог, сон таковым не являлся. Но занимало меня здесь не столько его содержание, сколько отслеживание его отголосков. От погружения в бред меня удерживала прозаическая верность непосредственно помнимому. Я, с несвойственным мне неловким прилежанием, упрямо пытался установить и обездвижить в уме все подробности сна — нельзя не признать, безмерно гротескная операция перед лицом того, что продолжало вершиться по ту сторону моего взгляда, в самой глубокой по той поре года ночи, дабы внезапно подтолкнуть меня к критическому пересмотру всего постижимого.