Клод Луи-Комбе - Пробел

ОПАСНОСТЬ ПОДСТЕРЕГАЕТ НАС ПОЗАДИ

Размышляя как-то вечером об этом рисунке, и мысленно представив его с достаточной четкостью, я подумал, что могло означать для юнца, каким я тогда был, слово позади. И удивился точности, с которой в подобном возрасте и без других источников знания, кроме предчувствия сердца, предугадал то, что тогда, без сомнения, было уже в пути и довершалось ныне.

Как всякий молодой человек, поневоле вынужденный, дабы сложиться и самоутвердиться, вступить в какую-никакую борьбу, я был способен учесть определенный расклад препятствий и трудностей, которые надлежало встретить лицом к лицу. Я никогда не воспринимал грядущее как нейтральное пространство всех возможностей и охотно признавал, что не имею права ни на какие поблажки. Противления, досаждавшие мне на жизненном пути, носили имена тех или иных людей. Я сталкивался с лицами, с телами — прежде всего с раздающими приказы, советы, угрозы голосами, чреватыми чуждым мне знанием и плодовитыми на категоричные суждения, противопоставить которым, кроме одиночества, мне было нечего. Но все это, изо дня в день, в напряженной непрерывности времени, которое я силился подчинить, отливалось в предстояние, по отношению к коему я себя полагал — пусть даже и просто для того, чтобы лавировать или поддакивать в жалких повседневных попытках обольщения (постоянно стремясь понравиться, дабы заручиться дневными силами). В этом мои жизненные зацепки ничем не отличались от происходящего с любым молодым человеком — в прошлом, настоящем или будущем.

Но возможно, я сильнее других сопротивлялся, приспосабливаясь; продвигался вперед, уворачиваясь; оперировал общими местами, лишь изредка вставляя среди меандров своей речи пару-другую слов истины, принадлежавшей мне одному. Так я мало-помалу вступал в игры лукавства и лжи, без особых, судя по всему, зазрений совести обманывая тех, кто обманывал меня, прячась от взгляда тех, кто меня судил, отвечая молчанием на речи, которыми окружающие тщились залучить мой дух и мое сердце. Только я не обманывался в своем мошенничестве. И в равной степени знал во времена правоверной юности, что мое лицемерие ни в коей мере не вводит в заблуждение всемогущего Бога, в чьей деснице я трепыхаюсь (и мое прозябание только к этому тогда — и всегда — и сводилось). Мне было достаточно воссоединиться с самим собой и стать единым целым со своим одиночеством, чтобы познать мгновения строгой ясности, без самолюбования и сделок с совестью. Именно в одно из таких мгновений я, несомненно, и вдохновился на рисунок бегущих теней и надпись:

ОПАСНОСТЬ ПОДСТЕРЕГАЕТ НАС ПОЗАДИ

Одному Богу, однако же, ведомо, многочисленны ли были сиюминутные опасности и требовались ли от меня бдительность и хитроумие. Но сии опасности, способные накапливаться и обретать форму, принадлежали в некотором роде к разряду развлечений и смогли несколько позже вылиться в биографические эпизоды. Напротив, рисуя — извлекая из собственной доли темноты фигуру двойной тени в сопровождении необычного комментария, — я ссылался на глубинную опасность, вне сцеплений памяти и воображения, несоизмеримую с уроками моей истории.

И вот воспоминание об этом рисунке вернулось ко мне в тот вечер с навязчивостью вопрошания, с внутренней необузданностью — и, так сказать, властностью, — предвестницей небывалого откровения, как раз тогда, когда на стене у меня за спиной все четче проступал знак пробела. И я уже понимал, что событие, вершимое в материальности окружающего мира, в конкретной конечности сего жилища и во времени, которое могли точно определить часы и календарь, было предуготовлено ранее, в духовной сокровенности моего отрочества; что оно, в общем и целом, тайно вызрело как некое коренное решение самого моего существа — что оно никогда не оставляло меня на протяжении всех этих лет, несмотря на вполне заурядные превратности личной истории; что оно было моим творением, точным плодом всего моего существования; что в попытках его отрицать, отринуть, от него ускользнуть крылось не просто малодушие, а элементарное тщеславие. Пришло время признать очевидное.

Признать очевидное... Выражение из тех, чья пресность и бесформенность побуждают из элементарных требований письма его отбросить. Но здесь внутренний опыт был способен вдохнуть новую жизнь в самые нейтральные формулировки. Ибо в действительности речь шла о том, чтобы признать актом безоговорочной сдачи чувственную очевидность поразительной странности и символической мощи, каковая противостояла во мне любой попытке к обсуждению, объяснению, рациональности.

В очередной раз, как и при пробуждении от своих сновидений, я испытал счастливое ощущение предельного совпадения того, что снаружи, и того, что внутри, наличной реальности и вызревших в прошлом предчувствий. Вот-вот мне придется встретить лицом к лицу всеобъемлющую тревогу, выпутываться в своем одиночестве из немыслимой в сущности ситуации. Я достиг неотвратимого мгновения, когда одним махом окажутся сметены самые элементарные основания безопасности и идентичности. Но в тот момент, сидя за письменным столом, я смаковал и длил наслаждение, охватившее меня от непреложной достоверности: это событие, при всей своей странности и чистой новизне, было просто-напросто повторением — оригинальной и небывалой фигурой бесконечно предшествующего коловращения, во тьме коего целиком коренился смысл отсутствия смысла.

Итак, я сидел у себя в комнате. В открытое окно с чудесной, чуть ли не балетной легкостью вливались нежные, по времени года, сумерки. На столе, прямо передо мной, расстилался лист белой бумаги, который я готовился исписать в ту минуту, когда на меня нахлынули грезы и воспоминания. Быть может, этот чистый лист и напомнил мне внезапно о рисунке с тенями, о времени, когда я его нарисовал, о том странно опередившем меня прошлом, когда складывалась речь, обретшая сегодня свою завершающую точку. И вдруг я ощутил желание воспроизвести тот рисунок Он в достаточной степени отпечатался у меня в памяти, чтобы я мог решиться на подобный опыт. И я потянулся было за карандашом или ручкой, когда мой взгляд вернулся, на сей раз куда определеннее, к лежащей прямо передо мной белой странице.

Я не относился к тем поэтам высокого полета, которые в ожидании невозможного глагола могли подпасть чарам «хранимых белизной листов». Я подходил к письму безо всяких претензий, по части не столько искусства, сколько работы. Да и вообще, до недавних пор я был переводчиком и работал с вульгарной латынью монашеских текстов. Только в последнее время, тревожимый все той же внутренней необходимостью, что толкала меня к плетению перипетий со множеством персонажей, я приступил к своего рода Gesta Fraticelli, Деяниям меньших братьев, тексту, в основном вращавшемуся вокруг биографии Убертино да Казале [3] Убертино да Казале (1259 - ок. 1329) — итальянский теолог, монах-францисканец. . Я писал эту историю, не слишком сдерживаясь, без особых хлопот примиряя вдохновение романиста с формальной строгостью филолога.