Клод Луи-Комбе - Пробел

Долго я так и оставался, разглядывая белую страницу, которая, так сказать, заняла весь мой письменный стол. Замерев поначалу над ней в напряжении, с желанием овладеть ею пером или карандашом, я постепенно успокоился. Мало-помалу я пришел к выводу, что с тех пор, как из моей памяти стерлись воспоминания о счастье, на мою долю не выпадало лучшего мгновения. Ибо именно в этой точке времени уравновесились внешнее и внутреннее, вещи вне меня и мое самое глубинное желание: желание оказаться лицом к лицу с самим собой, как у основания стены, которую нужно наконец преодолеть — или умереть перед ней. Я рассматривал незапятнанную страницу и видел в ней своего рода программу жизни, для воплощения которой требовалась бесконечная настойчивость, или же модель существования, с которой в усвоенной мною культуре ничто не могло сравниться — ибо все прочитанное мною в «Патрологии» Миня о духовности пустынников и теологии ограничения, об уходе в себя, отсутствии и пустоте, ссылалось на Бога христианского откровения, чьи тройственные ипостаси наполняли присутствием и смыслом все то, что, впрочем, описывалось как праздность желания и пустотность бытия — так что отсутствие смысла оказывалось просто иллюзией, связанной с греховным положением человека, каковое, конечно же, необходимо углубить до самого конца (если только это возможно — в чем я в тот момент сомневался), чтобы, обратив опыт, возобновить отношения с божественной трансцендентностью и Благодатью, коей та неминуемо наделяет достаточно прозорливого и смиренного грешника. Таким образом, я видел себя на перекрестке и в точке разрыва, где расходились христианские писания с их доктриной спасения и чистый и неоспоримый опыт пустоты, предлагаемый белизной простертой у меня на рабочем столе бумаги. Вот почему я жадно вглядывался в сей внезапно дарованный мне фрагмент зеркала и, подобно множеству других, стремившихся через фрагменты к зрелищу целого, продвигался в простом и надежном труде, внезапно повторенном собою в себе самом, к образу своей судьбы, пребывающему в согласии с моим молчанием, одиночеством и нуждой.

Быть может, я долго так и оставался, не двигаясь, едва дыша, пристально вглядываясь, ожидая без ожидания, вопрошая без всякой мысли и получая, хотя ничего не просил. Час оказался просто безбрежен. Книга закончилась полной незавершенностью. Ничто более не докучало. Несколько осознанных планов, сложившихся было вокруг работы над этим сочинением, зияли своим внезапно пресеченным чванством. Я был здесь ни при чем — меня уведомляла о том белая страница: я был здесь как бы ничем. Все продолжалось ровно столько, сколько нужно. То, что происходило, следовало закону духовного роста, а он не имел ничего общего с конвульсиями истории. Приятие — вот все, что мне оставалось.

Когда я наконец поднялся, я полностью это осознавал. И велел себе готовиться к наихудшему. Но кто рискнет утверждать, что знает свое сердце?

Я еще не забыл, как медленно разворачивалось это мгновение, последний фрагмент времени, в котором еще сохранилось нечто выразимо человеческое. То, что должно было воспоследовать, сразу же устранит всякую соотнесенность с общим опытом и надолго обречет мои слова на полное бессилие. Прежде всего я вспоминаю о взгляде, который бросил на чистую страницу, прежде чем повернуться к стене. Я сказал себе, будто речь шла о том, чтобы разом подытожить всю совокупность своих знаний — чтобы в последний раз удостовериться и тем самым, возможно, спастись: эта белая страница и впрямь чиста; последняя и не имеющая конца страница не написанной мною книги, чье заведомо недосягаемое завершение она означает; она не ждет никакой надписи; нет ничего белее и пустее этой страницы; и я рассматриваю ее как таковую, потому что сам и есть белизна и пустота, которым нечего выразить; она здесь, мы здесь, мы с ней одно и то же, такое белое и пустое; только это и надо знать; не может произойти ничего тягостного, ничего мучительного или бесповоротного, пока я придерживаюсь материального свидетельства: вот совершенно пустая в своей белизне страница, и у меня перед ней нет иной мысли, кроме ее пустоты и белизны; ибо это действительно страница — и несть другого определения.

Потом я обернулся. Мой взгляд с, не иначе, слишком поспешной медлительностью обежал череду предметов, теней, углов, рельефов, отблесков, наполнявших мое пребывание здесь, придававших ему характерный облик — облик моей комнаты, про которую я говорил, что в ней я у себя , что мне приятно тут обитать. Напрасный труд. Бесполезные слова, утратившие, как и множество других, свой смысл.

Прямо передо мной, внезапно и впредь, маячила уже не стена с белым пятном, а, сквозь как бы надпечатанную белизну или, скорее, бесцветность, подлинный негатив стены. Воспользовавшись моим полным оцепенением, рука, следуя за взглядом, решилась тронуть и схватить, но схватиться ей было не за что. Она до отказа погрузилась в бесплотность вещи, трепыхаясь в воздухе там, где уже, казалось, никакого воздуха не было — разве что тусклая насыщенность опустошившейся реальности (вроде внутренности перчатки, когда из нее вынута рука, или признания того, что место пусто, передаваемого формулой flatus vocis [4] Колебание голоса (лат.) Формула схоластических споров Росцелина/Ансельма Кентерберийского, отсылающая к мнению о том, что понятие не существует, кроме как в звуке. ).

Продолжали существовать материальные элементы: я мог их видеть, касаться, опираться на них. В основании, наверху и по бокам стены по-прежнему находились обои, о которых я уже упоминал. Я ощущал материальную толщу конструкции, которую называют перегородкой или, на наречии моего города, простенком. Но от нее уцелели лишь остатки, как этакий скалистый берег или хаос. В остальном же то, что было стеной, стало всего лишь пробелом, недоступным для соприкосновения, без толщины, без субстанции — и однако данным как прекрасно доступный зрению в своей непрозрачности материальный факт.

Перегородка была толщиной сантиметров в десять. Как я уже говорил, она отделяла комнату, где я чаще всего находился, от своего рода чулана для кулинарных и санитарных надобностей, в который вела дверь.

Моей первой реакцией было поспешить туда, дабы посмотреть, как обстоят дела с сей фантастической белизной с другой стороны. Загромождавшие чулан обыденные предметы оставались тем, чем они и были, но процесс обесцвечивания и развоплощения стены проявлялся и с этой стороны. Я еще раз попытался опереться рукой на белую поверхность. Рука погрузилась, как и раньше, ничто ее не остановило и даже не встретило, не попалось на пути. И тут меня посетило ужасное чувство, что вслед за рукой целиком, физически мог бы погрузиться в отсутствие и я, отправиться таким образом в своего рода бесконечное, возможно неподвижное путешествие. Но на подобное приключение мне не хватало смелости, мне даже не хватило сил сосредоточить на этом свой ум. Я словно окаменел перед лицом непостижимого. И мне наверняка понадобилось много, очень много времени, прежде чем я смог сделать шаг к двери, что вела из одного помещения в другое. Я был совершенно не в состоянии здраво рассуждать и искать объяснение. Внезапно обнаружилось, что мир отпустил меня и я балансирую на его краю, словно над бездной, которая очаровывает, засасывает, наводняет неотступным ужасом. Эта опустошенная от своей материи стена, сведенная к призрачной белизне прежде всех форм, головокружительно открывалась в сокровенные глубины моего тела. Я был ею болен. Я находился перед ней как перед окном, чей подоконник словно исчез, в опасении неминуемого падения и с чувством тщетности любых попыток отложить срок расплаты. И все же не падал. Все еще держался, совсем рядом, на нетвердых ногах, с пересохшим горлом, неспокойным желудком, обливаясь ледяным потом. Возможно, в этом телесном погроме искал выхода какой-то крик. Но он не приходил. И не пришел. Он пребывал и все еще пребывает во мне чистой возможностью, дарованной фразе, которая его объемлет, удерживает, доводит до предела, так и не позволяя прорваться. И такова же, если она есть, душа.