Рейчел Каск - Транзит

Луи был удивлен, что птица оказалась такой изворотливой. Но стоило также признать, что и Мино постарел: в более молодом возрасте он не позволил бы себе ослабить хватку, даже если бы на что-то отвлекся. Луи мог бы и сам спасти птицу, если бы встал, открыл дверь и шикнул на Мино. Но в этот момент он размышлял об успехе, о том, что написал книгу в грязной и душной студии в подвале, но благодаря хорошим продажам по всему миру оказался здесь, в просторной и великолепной комнате великолепного дома с видом на красивые сады. На полученные от продаж деньги он также приобрел несколько новых предметов мебели, включая кресло Миса ван дер Роэ, в котором как раз и сидел. Он чувствовал мягкую кожу под бедрами, вдыхал ее роскошный насыщенный запах. Эти ощущения были всё еще для него чуждыми, хотя он осознавал, что в них рождалась новая его часть, новое я. С этими предметами у него не было никаких ассоциаций, но они создавались именно в тот момент, пока он сидел в кресле. Небольшими шагами, постепенно, он всё больше отдалялся от того человека, которым был, и так же постепенно становился новым.

Он хотел закончить эту мысль, додумать ее до конца и понять, что в действительности чувствовал в связи с изменением обстоятельств: довольство собой или стыд? Испытывал ли он злорадное торжество над теми, кто когда-то унижал его или сомневался в его способностях, или же вину за то, что ему удалось сбежать от них и извлечь из полученного опыта выгоду, в то время как их жизнь оставалась прежней? Его размышления были прерваны, когда перед его глазами появился Мино и была разыграна сцена с птицей. Длилась она недолго, но целиком завладела вниманием Луи, и он ощутил пробуждающееся в нем чувство ответственности. Он смотрел на птицу, которая вяло хлопала крыльями, пока Мино прижимал ее лапами к земле. Он вдруг понял, что у этой истории нет никакого автора. Нужно вмешаться, иначе ему станет больно оттого, что Мино убьет птицу, так как он идентифицирует себя именно с ней, несмотря на то что знает Мино и что Мино – его кот. Однако ситуация быстро разрешилась: нарратив позаботился о себе сам. Финал этого нарратива был триумфом над превратностями судьбы, – Луи сам приписал птице такие качества, как упорство и изворотливость, – но на самом деле было что-то глубинное и настораживающее в том, что он стал свидетелем этой сцены, которая сама по себе не означала ничего, но благодаря его чувству ответственности и знаниям приобрела смысл. Его публичная идентификация со своим котом Мино противоречила его личной идентификации с птицей: чувство ответственности, как он понял, происходило из понимания, что эти две составляющие вот-вот столкнутся. Часть его должна была ненавидеть Мино, но Мино сам был его частью. Наблюдая за освобождением птицы, он вспомнил, что реальность произвольна и жестока и что вера в нарратив – это только ширма, абсурдная и искусственная; но тем сильнее он ощущал, что птица каким-то образом символизировала правду. Несмотря на свое новое положение, он не забыл, как ощущал себя в мире и как играл роль кота по отношению к птице внутри себя. Сколько он себя помнил, он чувствовал что-то неистово бьющееся внутри, что-то, что должно было вырваться из этого заточения, что-то, чья самая большая уязвимость заключалась в возможности потерять свободу; годами он использовал свою власть над этой частью себя, неосознанно, программно, точно так же, как Мино использовал свою власть над птицей. Легкость, с которой он сумел вызвать в памяти прежнее эмоциональное состояние, сидя в своем комфортном кабинете, чувствуя запах кожи и наблюдая за действием, разворачивающимся на лужайке, убедила его в том, что ему удалось снова войти в это состояние, что птица внутри него опять оказалась в заточении и неистово била крыльями. Ведь по своей природе она не может учиться, не может накапливать знания: выдрессировать ее – значит пойти против ее природы, и больше птица уже не будет свободна.

Его книга распродана по всему миру, как он уже говорил, хотя после первоначального фурора читатели в основном только жалуются, что в ней, на их взгляд, ровным счетом ничего не происходит – или, по крайней мере, ничего, о чем стоило бы писать. Книга Джулиана в этом смысле более привлекательна: его всегда поражало, как жадно люди ее проглатывали, как рьяно они рвались прочесть о том, что лежит далеко за пределами их личного опыта; их наслаждение от чтения возрастало именно из-за того, что ему, Луи, они не простили, – отсутствия ширмы художественности. Люди думают, сказал он, что Джулиану не пришлось ничего выдумывать – экстремальность его опыта избавила его от этой необходимости. Реальность в данном случае используется вместо вымысла, чтобы отвлечь людей от событий их собственной жизни. На самом деле ему даже понравилась книга Джулиана, и не только потому, что они стали, так сказать, попутчиками. Многие писатели, кажется, считают, что чем более возвышенную правду – или, если быть точнее, факт, так как правда – это что-то совсем другое – ты достаешь из недр земли, тем меньше требуется поддерживающих конструкций: событие становится самодостаточным, если есть возможность доказать, что оно действительно произошло, а если случившееся оказывается еще и невероятным, гротескным и обращает на себя внимание читателей, то необходимость в его объяснении становится еще меньше. В отличие от остальных, Джулиан, кажется, понял, что для каждого уровня экстремальности необходим соответствующий уровень ответственности, так же как и перед архитектором высотного здания стоит более трудная задача, чем перед тем, кто – если Джулиан его извинит – строит сарай в саду.

Правда Луи не такая возвышенная; это низменная правда о его заурядном опыте, и несмотря на то, что люди находят его рассказы о том, как он ест и пьет, ходит отлить и посрать, трахается или, скорее, мастурбирует – ему было трудно признаться в собственной гомосексуальности, и это ограничивало возможность совокупления с телами, отличными от его собственного, – монотонными, отвратительными и оскорбительными, они всё равно продолжают покупать его книгу. Он задается вопросом, есть ли в этом нечто похожее на отношение людей к Библии: они никогда ее не читали, но считают, что она обязательно должна быть в доме. Он не собирается сравнивать свою книгу с Библией, но его интересует, не наша ли способность отрицать правду о себе самих – возможно, даже необходимость отрицать ее – создала потребность в карательном тексте, который все, конечно, впоследствии стали отрицать, игнорируя его. Мягко говоря, удивительно, что люди называют отвратительным то, что сами делают ежедневно. По правде говоря, его самого мало интересуют эти части романа, он рассматривает их скорее как фундамент, подготовительную работу, чтобы очистить письмо от стыда, как участок земли очищают от сорняков. Ему часто говорили, что его роман трудно дочитать до конца, потому что он непозволительно длинный – больше тысячи страниц. Ответ на это простой, но что интересно, когда его просили прочесть фрагмент из романа, он всегда выбирал тот, который не дает читателю никакого представления о том, каким образом он воспроизвел в романе механизм времени. На все те долгие часы, что он проводит в туалете и у окна, приходится не так уж много моментов, когда жизнь предстает в более осмысленных ее проявлениях; попытка выразить это в книге заняла у него почти все пять лет, которые он на нее потратил, и всё-таки он всегда выбирает для чтения описание этих редких моментов. Он осознает, что может означать эта привычка: его очень легко подтолкнуть к предательству самого себя; как, к примеру, в случае с Мино и птицей, он часто ловит себя на ложном представлении, что изменение и прогресс – одно и то же. Внешне всё может выглядеть по-другому, оставаясь при этом тем же самым: время, кажется, может изменить всё, не изменяя при этом то самое, что нужно изменить.