Рейчел Каск - Транзит

Капут никогда не выходит из грузовика, сказал Тони. Он днем и ночью ездит по городу, собирая мусор. Мусор – большая проблема для местных, сто процентов: здесь так много правил, а вывоз стоит уйму денег. Дешевле и проще позвонить Капуту, чтобы он забрал его.

Я спросила, куда он отвозит мусор.

– Он едет вперед, пока не увидит поле, – сказал Тони, подмигивая.

Албанцы знают, как работать, продолжил он, не то что местные. У Капута даже дома нет: грузовик и есть его дом. Так он может больше зарабатывать. Все заработанные деньги он отправляет обратно в деревню. Тони нахмурился.

– Деревня Капута – плохое место, – сказал он.

Сам Тони работает каждый день, без выходных. Мой строитель не единственный его работодатель: он много всего делает для людей на стороне, включая клиентов строителя. Он, Павел и его брат в следующем году собираются основать собственную строительную фирму. Тони улыбнулся.

– Павел всё время говорит уехать домой, – сказал он. – Но я не позволяю. Я закрыл его инструменты у себя дома. Иногда он приходит и стучит в дверь посередине ночи. Я его не пускаю. Он стоит на улице, и кричит, и умоляет возвращать его инструменты. Я высовываю голову сквозь окно и говорю: перестань кричать, разбудишь мою дочь, она видит сны по-английски.

Он громко рассмеялся. Я спросила, почему Павел хочет уехать.

– Его тянет по дому, – сказал Тони.

– Его тянет домой, – поправила я.

Павел был вторым рабочим, которого строитель послал ко мне вместе с Тони. Это был маленький, тихий, меланхоличный человек, и иногда по утрам, в серые рассветные часы, он ждал Тони, сидя на крыльце дома с книгой в руках. В первый же день Тони объяснил, что сам он будет заниматься демонтажем, а Павел – заново класть пол и ремонтировать всё вокруг.

– Разрушение, – сказал Тони, широко улыбнувшись и тыкая пальцем себе в грудь. – Сооружение! – сказал он, указав на Павла.

Павел вышел, чтобы помочь Тони разгрузить машину. Они стояли и считали мешки с цементом, и Павел спросил что-то у Тони.

– По-английски, – скомандовал Тони. – Говори по-английски!

Тони сказал, что сегодня они будут снимать пол. Я спросила, шумно ли будет. Он ухмыльнулся.

– Сто процентов, – сказал он.

Я пошла в квартиру на цокольном этаже и постучала в дверь. Раздался собачий лай и затем, спустя несколько минут, звук тяжелых шагов, приближающихся к двери. Дверь открыла Паула. При виде меня ее лицо приняло неприязненное выражение.

– А, это ты, – сказала она. – Чего тебе?

Я начала объяснять, что сегодня будет немного шумно, но она перебила меня, заговорив громче.

– Джон вчера звонил в управу, чтобы пожаловаться, – сказала она. – Так ведь, Джон? – крикнула она, оглянувшись через плечо. – Он попросил их прийти и положить этому конец.

Сложив руки на груди, она стояла на пороге и смотрела на меня.

– Это должно быть запрещено, – сказала она.

Из квартиры послышалось шарканье, и за Паулой появился Джон.

– Уберись с дороги, Ленни, – хрипло сказал он собаке.

– От таких людей, как ты, – сказала Паула мне, – меня тошнит. Тошнит от того, как вы себя ведете.

– Видите ли, – сказал Джон, – мы живем здесь почти сорок лет.

– Я слышу, как вы топаете, – сказала Паула. – Наверное, вы даже обувь не снимаете. Ты, наверное, специально надеваешь туфли на каблуке. У тебя там был вчера кто-то, какой-то мужчина, я слышала. Отвратительно.

– Я болен, знаете ли, – сказал Джон.

– Я слышала тебя с ним, – сказала Паула. Она издала пронзительный маленький смешок, передразнивая, и манерно приложила руку к щеке. – Думаешь, ты можешь нас одурачить?

– У меня рак, понимаете, – сказал Джон.

– У него рак, – сказала Паула, решительно указывая на Джона пальцем. – А ты там наверху танцуешь в туфлях на каблуках и бросаешься на мужчин.

– Мне нехорошо, – сказал Джон.

– Конечно, тебе нехорошо, Джон, – сказала Паула. – Но некоторым людям наплевать, есть у тебя рак или нет, они продолжают вести себя как хотят.

Я попыталась объяснить, что, когда будут постелены новые звуконепроницаемые полы, шума будет меньше.

– Да что ты говоришь! – сказала Паула. – Мне уже сполна хватило звуков из твоей квартиры, я слышу их и днем и ночью. Меня тошнит, – сказала она, – от звука твоего голоса.

Она распалялась всё больше и больше: я видела, как ее грузное тело слегка подергивается, а голова качается из стороны в сторону, будто внутри нее что-то прорастает и раскрывается, желая выйти наружу. Она явно заводилась нарочно: она хотела выйти за пределы, как будто пытаясь доказать себе, что свободна. Я стояла молча. Ее рот стягивался и морщился, и я почувствовала, что она вот-вот в меня плюнет. Вместо этого она схватилась за край двери и приблизила свое лицо к моему.

– Меня от тебя воротит, – сказала она и с размаха хлопнула дверью.

Я пошла обратно наверх. У Тони в руке был молоток, и он уже начал отковыривать ламинат. Я сказала ему, что, возможно, сегодня всё-таки не стоит начинать работу с полом. Он не остановился: он продолжил отдирать пластину за пластиной, складывая их в кучу позади себя.

– Как скажете, – сказал он. – Но я говорил с ними вечером, и они говорили о’кей.

Я сказала, что удивлена.

– Она дала нам с Павлом чашки с чаем, – ухмыльнулся Тони, – и спросила, зачем за нами никто не смотрит.

Ну, сказала я, а сегодня она угрожает позвонить в управу и нажаловаться.

Тони перестал работать и с молотком в руках сел на колени. Он посмотрел мне в глаза.

– Я с Павлом, – сказал он, – заботимся об этом.

Я вышла и двинулась в сторону метро. На станции был старый лифт, который мучительно медленно опускал людей с улицы к платформе и поднимал обратно. Станцию должны были в следующем году закрыть на ремонт, чтобы установить новый лифт: объявление на входе предупреждало, что она будет закрыта на девять месяцев. Каждое утро и каждый вечер прилично одетые люди по дороге на работу или с работы потоком входили и выходили из дверей станции. Торопясь ко входу, они разговаривали по телефону, держали портфели, сумки, стаканчики с кофе, и складывалось впечатление, что их распорядок дня заключается в серии точно распределенных во времени действий. Станция казалась неотъемлемой частью их дня, и я задумалась, что же они чувствуют, когда проходят мимо объявления, предупреждающего о ее будущем закрытии.

Станция была построена на пересечении пяти дорог, которые соединялись, как спицы колеса. На светофоре стояли машины, каждая полоса ждала свой черед. Иногда казалось, что перекресток – это конечная точка всех маршрутов; а иногда, когда беспорядочный поток машин, автобусов, велосипедистов и людей с гулом проносился над станцией, возникало впечатление, что это просто промежуточный пункт, через который проходят транзитом. Возле метро было кафе, и я зашла внутрь, чтобы подождать там свою подругу, Аманду, которая жила неподалеку и предложила встретиться за чашкой кофе. Несмотря на то что встречаться здесь явно было удобно, мне пришлось прождать ее час. За это время я изучила интерьер кафе. Его книжные полки, выкрашенные в красно-лиловый стены и старинная мебель создавали впечатление аутентичности и оригинальности, хотя на самом деле кафе было новым и совершенно заурядным. Дважды за то время, пока я сидела там, Аманда прислала мне сообщение: сначала она написала, что опаздывает, а затем, чуть позже, что дома у нее катастрофа и она задержится еще больше. Мне позвонил младший сын, и я поговорила с ним. Было чуть больше одиннадцати утра; я спросила, почему он не на уроках. Сейчас перемена, сказал он. Повисла пауза, и затем он спросил, как дела. Закончив разговор, я попыталась почитать газету. Мои глаза двигались по тексту, но я не воспринимала его. На одной фотографии был большой слон позади маленького на фоне жаркого пыльного пейзажа. На другой – толпа протестующих, разинувших рты в крике, в каком-то городе под дождем. На телефон пришло уведомление. Это было сообщение от модератора фестиваля. Он предупреждал, что, к сожалению, не сможет встретиться со мной в четверг, как я раньше предлагала. Как-нибудь в другой раз, писал он.