Рейчел Каск - Транзит

Я спросила, какую дату, и она ответила.

Дело в том, сказала она, что мне его жалко. У него было тяжелое детство, которое закончилось, когда в четырнадцать лет отец выставил его на улицу и велел найти работу. Бывает, сказала она, мы обсуждаем вместе какие-то вопросы, касающиеся дома, и в его идеях и чутье я вижу совершенно другого человека, того, кем он мог бы стать. Он рассказал ей однажды, что его друг, тоже строитель, как-то заходил к ней в дом, чтобы посмотреть на что-то, что сделал Гэвин. Этот друг обошел все комнаты, не сказав ни слова. В конце он спросил Гэвина: ты делаешь это для себя, ты будешь тут жить? Но когда пришло время, Гэвин не мог совершить последний рывок.

Я спросила, где он живет, если не с ней.

В Ромфорде, сказала она, со своей сестрой. Он говорит, оттуда ему проще управлять бизнесом, но я знаю, что настоящая причина в том, что там он может смотреть телевизор, есть готовую еду из кафе и ни с кем не разговаривать.

Что Гэвин понимает, так это то, что человек становится невероятно уязвим, когда его дом распотрошен. Как будто лежишь на операционном столе, сказала она: тебя разрезали, и теперь хирурги делают свою работу, и ты не можешь двигаться, пока они не закончат и не зашьют тебя. Пока она была в таком состоянии, Гэвин был способен любить ее. В свободное время он работал в ее доме бесплатно. Вместо запланированных шести недель ремонт затянулся на два года и всё еще продолжается, просто Гэвин в течение дня отлучается к другим клиентам. Она поняла, что ситуация изменилась из-за бессмысленно обострившегося чувства собственного достоинства, но так или иначе трудно не чувствовать, что она стала заложницей грандиозного розыгрыша.

В идее мужского участия, продолжила она, есть элемент фантазии: даже такая воинственно самодостаточная и практичная женщина, как она, которая в случае чего готова закатать рукава, купилась на предложение позаботиться о ней. Сказав, что он будет работать ради любви, а не ради денег, Гэвин одновременно привел ее в восторг и успокоил – именно так на многих девушек действует предложение вступить в брак. Но любовь, как она позже поняла, – это что-то неосязаемое: восторг она придумала себе сама. Деньги помогли бы быстрее завершить ремонт, а сейчас она не видит ему конца. Она уже даже не может вспомнить, каково это – жить в нормальном доме, где работает душ и отопление, где тебе не приходится готовить на походной газовой плите или счищать с себя пыль и грязь, прежде чем выйти из дома, а не наоборот. Сложнее всего опрятно одеться на работу: она ходила на встречи с известкой в волосах и штукатуркой под ногтями, и однажды, даже не зная об этом, в испачканном краской пиджаке, потому что на секунду прислонилась спиной к стене, выходя из дома. Она проходила в таком виде почти целый день, прежде чем ей сказали об этом.

Аманда работала в индустрии моды.

– И в этом мире, – сказала она, – никто не скажет тебе правду о том, как ты выглядишь.

Странно, продолжила она, как иногда ты считаешь правдой то, что ею и близко не является. Мне кажется, я постоянно наблюдаю это в моей работе, сказала она. Люди носят определенную одежду просто потому, что она в моде: они думают, что выглядят невероятно стильно, но, оглядываясь назад на несколько лет, понимают, что выглядели ужасно.

Я сказала, что, возможно, никто из нас не знает, что правда, а что нет. И никакой взгляд на события, даже спустя много лет, не может быть постоянным. Если взять ее пример, то эта устаревшая одежда через какое-то время снова войдет в моду. Те же самые формы и стили, которые с определенной дистанции вызывают стыд и, казалось бы, доказывают, что мы способны на самообман, по прошествии большего времени могут свидетельствовать о чистом радикализме и правоте, которые мы и не подозревали в себе или в которых нас заставили усомниться.

Аманда снова поднесла чашку к губам и затем поставила ее обратно.

Я не хочу это пить, сказала она, скривив лицо.

Мода – индустрия молодых, продолжила она через некоторое время. Она сама пришла в мир моды в возрасте около тридцати лет, когда многие ее знакомые решили остепениться и завести семью. В каком-то смысле, как она предполагает, именно неизбежность такой судьбы заставила ее сопротивляться ей и окунуться в сферу, которая предполагала продолжение той жизни, от которой отказывались ее друзья: веселье, вечеринки, путешествия. Даже ее лучшая и самая старая подруга София, которую я могу помнить по старым временам, ее соседка по квартире и единомышленница, в это время готовилась к свадьбе. София занималась покупкой дома со своим бойфрендом Дэном, который во многом был для Аманды идеалом мужчины; они счастливо жили втроем и даже ездили вместе отдыхать, она в одном гостиничном номере, а они – в другом, как будто она была их уже выросшим ребенком. По ночам, когда они расходились по комнатам, к ней подкрадывалась грусть, и в то же время она чувствовала защищенность – засыпая, она слышала журчание их голосов. Тогда ей предложили работу, предполагавшую невероятно активную социальную жизнь, какую она прежде не вела. Пока ее подруги оформляли кредиты и объявляли о беременности, Аманда жила в водовороте модных показов и вечеринок, бодрствуя всю ночь, путешествуя из Парижа в Нью-Йорк, встречаясь с клиентами наутро после ночного клуба, едва успевая принять душ и переодеться, флиртуя со всеми мужчинами, которые ей попадались.

Ей нетрудно было заполучить мужчину, продолжила она, хотя и не самого лучшего, но в какой-то момент ей стало ясно, что такого мужчину, как Дэн, не так-то просто найти. Таких мужчин уже разобрали, они принадлежали другим, они были заняты; в какой-то мере она презирала тот факт, что они – объекты владения; они были словно дорогие картины, развешанные в безопасном пространстве музея. Как ни ищи, на улице такие не валяются. Какое-то время она всё же искала, чувствуя себя обитателем загробного мира, который населяли только потерянные души – все они искали конкретный образ, который был у них в голове. Во время секса у нее часто возникало ощущение, что она всего лишь дух в уже существующей структуре, что она невидима и что всё, что мужчина делает и говорит, он говорит и делает для кого-то другого, кого, может, и вовсе нет. Это чувство, что она свидетель чужого одиночества – нечто вроде привидения, – чуть не свело ее с ума. Однажды, лежа в кровати с мужчиной, чье имя она уже не могла вспомнить, она вдруг разрыдалась и долго не могла успокоиться. Он был мил с ней; сделал чай и тост, предложил ей сходить к терапевту.

Когда я думаю об этом времени, сказала она, я совсем не могу вспомнить, что я носила. Я помню, что делала, куда ходила, помню мужчин, и вечеринки, и даже разговоры, и в этих воспоминаниях я всё время будто голая. Иногда, сказала она, я представляю на себе какую-то одежду или как будто что-то припоминаю – пиджак или туфли; но до конца я никогда не уверена в том, что это действительно принадлежало мне, даже если образ кажется очень знакомым и я в какой-то момент точно должна была носить эту одежду постоянно. Но я не могу этого доказать. Всё, что я знаю, – что больше этих вещей у меня нет, и я не знаю, куда они делись.