Рейчел Каск - Транзит

Пока она говорила, гостиную наполнил резкий, тошнотворный запах. Он исходил из квартиры на цокольном этаже. Я извинилась и объяснила, что люди внизу иногда готовят что-то, что – по крайней мере, на расстоянии – пахнет очень неприятно.

Я уже хотела поинтересоваться, что это, сказала Джейн с неожиданно озорной улыбкой. Должно быть, что-то, что они поймали в саду, добавила она, потому что я не знаю ничего, что пахло бы так при готовке. Когда она была маленькой, ее мама кипятила скелеты животных – белок, крыс, а однажды даже череп лисы, – чтобы потом рисовать их. Запах был почти как этот, сказала Джейн.

Если вам противно, сказала я, мы можем переместиться в какое-нибудь кафе, чтобы закончить наш разговор.

Пожалуй, нет, незамедлительно ответила она. Как я и сказала, я привыкла к запаху.

Моя мама была довольно успешной художницей, продолжила она. Только живопись по-настоящему волновала ее – наверное, ей никогда и не стоило заводить детей, просто тогда это было принято. Она не интересуется тем, что я делаю. Даже недавнее предложение супермаркета «Уэйтроуз» провести съемку для их рождественского каталога ее не впечатлило. Как бы то ни было, а еду она ненавидит, сказала Джейн. Когда мы были маленькими, в доме никогда не было еды. Морозилка была заполнена мертвыми животными, и не теми, которые захочешь приготовить себе на ужин. У других детей в морозилках были рыбные палочки и эскимо, у Джейн – полуразложившиеся грызуны. Эпизоды голодания в жизни Марсдена Хартли, добавила она, стали еще одной их общей чертой: они сказались на нем так, что он был одновременно одержим едой и испытывал по отношению к ней ужас. Как только появлялась возможность, он компенсировал эпизоды голода обжорством. Где-то она прочла, что он умер от переедания. Это еще один пример драматизации: у Джейн у самой было расстройство пищевого поведения, у какой женщины его не было, но в ее случае проблема заключалась не в силе воли или контроле, или, по крайней мере, не с этого всё началось. Результатом физического отсутствия и душевной отчужденности ее матери стало то, что ребенком Джейн постоянно недоедала, а во взрослой жизни ее часто мучил голод и вместе с ним осознание, что если она начнет есть, то уже не сможет остановиться.

Вместо того чтобы есть, сказала она, я делаю фотографии еды.

Прочтя, что Марсден Хартли умер от переедания, она попыталась найти больше информации о том, что случилось. Она перепахала множество страниц об особенностях его манеры работать кистью, о том, что на него повлияло, о стадиях развития его таланта и поворотных моментах, но никто не говорил ничего о его расстройстве пищевого поведения. Видимо, тогда для этого не существовало языка, сказала она. На всех фотографиях, которые она видела, он был высоким и худощавым мужчиной со вздернутым подбородком и птичьим лицом, но однажды ей попалась черно-белая фотография, сделанная незадолго до его смерти. Он стоял в пустой комнате, в белом пространстве, похожем на галерею, за исключением того, что на стенах не было картин, и его огромный силуэт облегало большое черное пальто. Его голова на по-прежнему тонкой шее, казалось, больше не принадлежала массивному телу; его лицо, хоть и постарело, оставалось неизменным. Оно даже казалось детским – таким обнаженным было выражение страдания. Это была фотография измученного ребенка, заточенного в огромную скалу плоти.

На самом деле она узнала из этих книг нечто такое, что совершенно не ожидала обнаружить, – история одиночества намного длиннее истории жизни в том смысле, что большинство подразумевает под жизнью, сказала она. Без детей или партнера, без полноценной семьи или дома день может длиться бесконечно: такая жизнь – это жизнь без истории, жизнь, в которой нет ничего – ни нарратива, ни развития сюжета, ни захватывающих человеческих драм, – что могло бы облегчить безжалостно медленное течение времени. У него была только работа, сказала она, но в конечном счете у нее возникло ощущение, что он сделал больше, чем нужно. Он умер в шестьдесят с чем-то, и всё же, когда читаешь о его жизни, создается впечатление, что он прожил тысячу лет. Даже его публичная жизнь, которой она завидовала, открылась ей по-новому: ограниченность, те же самые лица в тех же самых местах, то же соперничество, повторяемость и отсутствие развития, отсутствие нежности и близости.

Одиночество, сказала она, это когда у тебя ничего не остается, когда вокруг тебя ничего не цветет, когда ты начинаешь думать, что убиваешь всё вокруг самим своим существованием. Правда, глядя на свою мать – которая жила в такой запущенности, что, когда пришло время продавать дом, честно говоря, было проще сжечь его дотла, – Джейн видела, что та счастлива в одиночестве. Как будто есть что-то, чего она не знает, сказала Джейн, потому что никто не вынуждал ее это узнать.

Я спросила, что было бы, если в это время в парижской галерее шла какая-то другая выставка. Распознала бы она в картинах иной нарратив или, по крайней мере, такой, который бы сочетал в себе те же элементы, но совершенно иначе?

Она молча подняла на меня свои маленькие непроницаемые глаза.

Ах вот что вы думаете, сказала она.

Сама я видела одну картину Марсдена Хартли. Это было несколько лет назад в Нью-Йоркской галерее: я проводила там каникулы с мужем и детьми, сказала я ей, и мы зашли в галерею, чтобы спрятаться от дождя. Это был морской пейзаж: на картине была изображена вертикальная стена белой воды, растущее облако, испещренное ромбами голубого и зеленого цвета, вулканической силе которого только предстояло явить себя. Я стояла и смотрела на картину, а мои дети, еще маленькие, проявляли всё большее нетерпение; казалось, я видела в ней предостережение, значение которого проникало в меня, как вертел в грудь. Я видела и теперь вижу, как нарастает и скапливается бушующая белизна, как создает неизбежный ход событий волна, которая не может остановиться. Конечно, можно стать заложником видения художника, сказала я. Как и с любовью: когда тебя понимают, ты начинаешь бояться, что больше тебя никто никогда не поймет. Но были и другие картины, сказала я, и до и после, которые глубоко тронули меня.

У меня триста тысяч слов заметок, сказала она холодно. Я не могу их просто выбросить.

Запах снизу стал таким невыносимым, что я встала и открыла окно. Я посмотрела вниз на опустевшую улицу, на ряды припаркованных машин, на деревья, с которых облетали листья, обнажая ветки, как рваная одежда обнажает голые руки и ноги. Внутрь дохнуло свежим воздухом, удивительно холодным и стремительным.

Почему нет? – сказала я.

Достаточно, сказала она. Я не хочу этого больше слышать.

Повернувшись, я увидела ее в холмистом пейзаже ремонтной пленки, белизну которого разбавляли голубые и зеленые цвета ее одежды. У нее было ошеломленное выражение лица.