Наталья Осис - Солнечный берег Генуи. Русское счастье по-итальянски

В бакалейной лавке продается не только мыло. Здесь, в двух шагах от генуэзской Старой Гавани, можно купить леденцы, варенье, горчицу, хрен, крахмал, специи, — если, конечно, есть время и желание прослушать несколько лекций о природе, качестве и происхождении товаров. Время, кстати, можно довольно точно рассчитать заранее: по числу покупателей, ожидающих своей очереди, — на каждого надо заложить примерно десять минут (пять минут на речь продавца и пять на ответный спич).

Согласна, купить — т. е. взять товар, заплатив за него деньги, — можно было бы и быстрее, но в этом вся прелесть Италии: ее культуру сложно разделить на духовную и материальную. Каждая вещь должна быть красива и функциональна. У каждой вещи должна быть своя история.

С этим сложно поспорить, хотя я в маленькие итальянские магазинчики хожу скорее с культурно-познавательными целями — чтобы полюбоваться на экспонаты и узнать что-нибудь новое. А материальные запросы, как ни крути, удобнее удовлетворять в супермаркете. Продавцы — пардон, негоцианты — по этому поводу очень переживают — не за меня, конечно, а за всю нацию, за страну, которая, очевидно, скоро скатится в тартарары, поскольку современные люди, и особенно молодежь, «non sanno più dare il valore alle cose» — «не умеют уже ценить вещи».

Итальянские старые лавочки в нынешнюю эпоху быстрого и бездумного консумизма, вероятно, обречены на вымирание. Те, что выживут, станут чем-то вроде сувенирных магазинов — будут продавать экзотические prodotti tipici [17] Уникальные и характерные именно для данной местности продукты. по астрономическим ценам. Уже сейчас среди негоциантов почти нет молодых; и основные покупатели тоже не молоды.

Мне как постороннему наблюдателю кажется, что традиционно обстоятельная и вдумчивая купля-продажа, принесшая Генуэзской Республике славу и процветание, незаметно стала похожа на посиделки у подъезда, где старички и старушки могут день-деньской вспоминать времена, когда сахар был слаще и трава зеленее. Как будто бы самое старшее поколение назначено сторожить древнее сокровище, которому только они и знают цену.

Но потом я вспоминаю московского сапожника-грузина — и понимаю, что ни одно обобщение не годится. Дело не в старых и молодых, не в русских и итальянцах, а… в чем? Хорошо было бы понять.

Как-то раз в Москве я должна была повести одного известного критика на спектакль моего друга-режиссера. Я забрала из детского сада Петьку, отвезла его домой, сдала на руки моей маме и полетела в театр. На то, чтобы доехать из Новых Черемушек в центр, у меня было полчаса, и я решила не рисковать и не ехать на машине. В ботиночках на 9-сантиметровых каблуках я понеслась по подтаявшему льду в сторону метро. Успешно преодолела все классические московские препятствия — гигантские лужи, припаркованные на тротуаре грязные машины, ледяные катки, горки и кочки, и вдруг, практически у входа в метро, прыгая через очередную лужу, подвернула ногу и — о ужас! — увидела, что правый каблук оторван с мясом. Прыгать обратно на одной ноге ужасно не хотелось, и времени на это, конечно, тоже не было. Я прислонилась к какой-то будочке и стала изучать второй каблук — может, и его можно было бы так же отломить? Мысль показалась мне очень перспективной, я дернула его пару раз со всей силы, но каблук не поддавался. Я почти уже собралась повторить эксперимент с прыжком через лужу — как вдруг из будочки показался старый грузин и спросил, что у меня случилось.

Тут только я заметила, что будочка была не какая-нибудь, а с детства знакомая в мельчайших подробностях: стеклянные дверцы с развешанными шнурками, в узком проеме — ящик для чистки обуви, вокруг него разложены щетки, бархотки и крема.

— Так вы сапожник! — вскричала я, влетела в будку, взгромоздилась на стул и сунула грузину в руки свой каблук. — Прилепите мне, пожалуйста, это как-нибудь обратно, как угодно, хоть на пластырь. Я наступать буду только на носок, мне важно только, чтобы видимость нормальной обуви была! Только надо всё сделать очень, очень быстро, пожалуйста, пожалуйста!

Про себя подумала, что главное — это продержаться до входа в зал; в зале никто на мои ноги смотреть не будет, а обратно я поймаю такси и поеду хоть босиком — никакого значения это уже иметь не будет.

Следующие десять минут стали сущим кошмаром. Я сидела в одном ботинке и с ужасом осознавала, что спешить этот старый грузин не намерен. Сначала он неторопливо протер сухой тряпочкой ботинок, потом — каблук. Потом обработал место склеивания какой-то пахучей смесью (я полезла за носовым платком), посмотрел, подождал, протер тем же составом еще раз, промазал всё клеем, осмотрел, подумал, добавил пару штрихов (я чихнула и вытерла заслезившиеся глаза), наконец-то соединил, водрузил мой ботинок на верстак, прижал специальным приспособлением, вытер ветошью руки и принялся тихонько насвистывать себе под нос. Тут уж я не выдержала:

— Я уверена, что он уже склеился, давайте мне его сюда скорее, скажите, сколько я вам должна, и выпустите меня отсюда — мне теперь придется уже не рысью, а галопом бежать!

Сапожник ответил мне долгим взглядом и ничего не сказал, даже насвистывать не перестал. Я попрыгала в сторону своего ботинка, выкрикивая: «Спектакль! Критик! Уйдет! Андрюша мне не простит! Ну кто так еще про его спектакль напишет! А он уже склеился!» Сапожник приподнялся со своей табуретки, преградив мне путь:

— Слушай, дорогая, вот я тебя твоей работе не учу? Нет? И ты меня не учи. Десять минут ему надо, чтобы склеиться, вот пусть стоит там и клеится. Потом будешь еще двадцать лет на этом каблуке прыгать!

Дальнейшее я помню плохо, что, видимо, объясняется тем самым состоянием аффекта, о котором любят говорить юристы и сценаристы. Я вопила что-то о том, что мне не надо двадцать лет, мне надо на полчаса, что ботинки я себе и потом куплю, а в театр мне сейчас надо, точнее, через 15 минут, и…

Когда ботинок с каблуком наконец оказался у меня в руках и я принялась лихорадочно его напяливать, старый грузин смотрел на меня… с сожалением.

— Эх, — сказал он, принимая деньги (не больше цены одного проезда на метро), — вечно вы, москвичи, куда-то спешите, бежите, летите, всё норовите сделать тяп-ляп. А почему не сделать по-хорошему? А куда спешить? Зачем спешить?

Тут я, наконец, впервые на него как следует посмотрела. Никакой он был не старик. Грузин — да, без сомнения: и нос, и усы, и акцент; но лет ему было не так уж много — может, сорок с небольшим. Просто он никуда не спешил — вот почему я, не всмотревшись, решила, что он старик. Кто же еще мог сидеть себе в сапожной будке, как в избушке на курьих ножках, и работать — как в прошлом веке, не спеша и на совесть?