Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

…Прошло десять лет. Шуша успел развестись с Заринэ, снова сойтись с Рикки и снова с ней расстаться. Теперь он был уже не младшим, а ведущим архитектором. Зарплата выросла больше чем вдвое, некоторые проекты он вел сам, его приняли в Союз архитекторов. Это был успех, но радости он не принес. Что-то было не так. Он уже прочел книгу Дженкса “Язык постмодернистской архитектуры”, которая ему скорее не понравилась, он все-таки был модернистом. Но тот модернизм, который в индустриальных количествах производила его мастерская, нравился еще меньше. В 1955-м, в разгар “борьбы с излишествами”, Академию архитектуры переименовали в Академию строительства и архитектуры. Архитектуры там по существу не осталось, осталось только дешевое строительство, которое не нравилось никому: жильцам пятиэтажек – чудовищным качеством, архитекторам – отсутствием архитектуры, начальству – недостатком монументальности.

Союз архитекторов время от времени давал ему “общественные поручения” – водить по Москве иностранных гостей. Он довольно прилично знал английский язык, давали себя знать уроки Милочки, разговоры с Риккиной матерью Алисой, а главное – регулярное слушание “Би-би-си”. Русскоязычные передачи “вражеского радио” подвергались глушению, а англоязычные – нет, то ли денег не хватало, то ли в идеологическом отделе ЦК не могли поверить, что этот тарабарский язык кто-нибудь в состоянии понимать.

Одного из иностранных гостей звали Лукас, он был студентом лондонской школы AA .

– Что это за школа? – заинтересовался Ш.

– Сумасшедший дом, – ответил длинноволосый Лукас. – Секс, наркотики и рок-н-ролл. В баре постоянно торчит Дэвид Боуи, все помешаны на группе “Аркигрэм” [27] Archigram – английская архитектурная группа, оказавшая большое влияние на развитие постмодернистской архитектуры. , Вудстокском фестивале и парижских демонстрациях 1968-го.

С Лукасом возникла дружба, оба оказались поклонниками Леонидова. Лукас о нем практически ничего не знал, даже того, что тот уже умер, но он видел несколько проектов в журналах. Они произвели на него такое впечатление, что он специально съездил несколько раз в СССР, надеясь познакомиться с архитектором. Шуша, который знал о Леонидове чуть больше, начал расспрашивать коллег. Оказывается, вдова Леонидова, Нина Андреевна Коняева, была жива.

…Им открыла немолодая женщина, одетая с неожиданной для московской окраины элегантностью, хотя скорее 1950-х, чем 1970-х годов. На ней была белая блузка с большим отложным воротником, длинная черная юбка и черные туфли на высоких каблуках. Прямые волосы гладко зачесаны назад. Двигалась она с неторопливой плавностью. Лукас заговорил с ней по-английски, Шуша принялся переводить, но она махнула рукой:

– Я все понимаю, – сказала она, – мне только говорить по-английски трудно. – Parlez-vous français? – обратилась она к Лукасу.

– Bien s û r , – радостно отозвался лохматый.

После чего оба очень быстро заговорили по-французски, и Шуша оказался не у дел. Он стал бродить по комнате. Модернистские стеллажи находились в резком контрасте с тем, что на них стояло – разрозненные предметы антикварной посуды и старые книги, включая восемь томов “ Œuvres complètes ” [28] Полное собрание сочинений ( фр .). Флобера.

Потом они пили чай на кухне, сидя на деревянных табуретках вокруг самодельного стола. В столешнице было что-то странное. Бесцеремонный Лукас тут же залез под стол и стал изучать столешницу снизу. Нина Андреевна невозмутимо продолжала пить свой чай, как будто иностранец, залезающий под стол, был для нее самым привычным зрелищем.

– Come here, quickly! [29] Иди сюда, быстро! ( англ. ) – скомандовал Лукас.

Шуша послушно залез под стол и тоже стал рассматривать столешницу.

– Очень похоже на Леонидова! – закричал он из-под стола. – Я не знал, что он еще и живописец.

– Еще бы, – ответила Нина Андреевна, – учился у иконописца. Это поселок Ключики под Нижним Тагилом.

– А еще что-нибудь похожее есть? – высунув голову из-под стола, спросил Шуша.

– Да всё тут, у меня в шкафу. И Ключики, и Южный берег Крыма, и Город Солнца.

– А посмотреть можно?

– Да пожалуйста, только из-под стола вылезти придется.

Доски были вытащены из шкафа, разрешение фотографировать получено, и Лукас отщелкал три пленки.

Через неделю он принес Шуше свою статью о Леонидове. Она начиналась так: Ivan Leonidov was born in Tversk … [30] Иван Леонидов родился в Тверске… ( англ. ) Дальше шло много открытий в том же духе.

Шуша вежливо объяснил восторженному студенту, что такого города нет, а Леонидов родился на хуторе Власиха Старицкого уезда Тверской губернии, и посоветовал больше никому статью не показывать.

Шушу теперь часто приглашали в МАРХИ читать лекции об “архитектуре за рубежом”. Студенческое проекты, которые он там видел, часто были попытками имитировать западный постмодернизм и производили жалкое впечатление.

Почему это так плохо, думал он. Он не любил постмодернизм, но ему было ясно, что в нем тоже есть градации профессионализма. Студенческие проекты выглядели безграмотно. В грамотный постмодернизм, думал он, можно войти только из модернизма, а модернизму в СССР не учили с середины 1930-х. Это как пытаться создать геометрию Лобачевского, не зная геометрии Эвклида.

Еще более депрессивное впечатление производила архитектура новых обкомов, с которыми он сталкивался в командировках. Капителей больше не было, но пропорции, тяжеловесность, подавляющий масштаб – все это посылало сигналы о возвращении сталинской роскоши, с которой, как казалось еще недавно, было покончено навсегда.

Он все чаще вспоминал слова египетского жреца из платоновского Тимея: “Вы, эллины, вечно остаетесь детьми, и нет среди вас старца! Вы начинаете всё сначала, словно только что родились, ничего не зная о том, что совершалось раньше”.

Куда бежать от этой карусели циклического времени?

Атмосфера в мастерской тоже менялась. Как-то раз его вызвала к себе Анна Семеновна из отдела кадров и произнесла официально-доброжелательным тоном:

– Хочу тебя предупредить. Чисто по-дружески. Кое-кому не нравится, что тебе постоянно шлют письма и книги из Америки. Не порть себе жизнь. У нас в библиотеке полно книг.

Оттепель закончилась. В газетных статьях стали появляться формулировки, напоминающие конец 1930-х. Начались процессы над диссидентами. Ни от кого не требовалось демонстрировать страсть, как в 1930-е, при Сталине, надо было лишь спокойно, можно даже с иронической улыбкой, произнести на собрании правильный текст. Ну и конечно, воздерживаться от рискованных анекдотов. Шуша оказался неспособным ни к тому, ни к другому.