Владимир Паперный - Архив Шульца [litres]

В аптеке он столкнулся с женщиной, лицо которой показалось ему знакомым. Невысокая, стройная, большие грустные глаза. Она тоже смотрела на него.

– Не узнаёшь? – улыбнулась женщина.

– Хозяйка?

– А имя забыл?

– Конечно, помню! Но Хозяйка лучше, напоминает Хозяйку медной горы. У вас с ней что-то общее. А что ты тут делаешь?

– Живу.

– И Сингер?

– Ты ничего не знаешь? Он умер два года назад.

– О боже! От чего?

– Слушай, что мы тут стоим. Хочешь, зайдем ко мне, познакомишься с моей дочерью. Тут рядом.

Он позвонил из автомата Мацкиным и сказал, что встретил старую знакомую и зайдет к ней минут на пятнадцать.

– Пятнадцать минут? – переспросил Мацкин. – Отлично. Передам Куропаткиным. К завтраку не опоздай!

Хозяйка жила в маленькой квартире на третьем этаже деревянного дома, выкрашенного белой краской, рядом с пресвитерианской церковью. Трехлетняя дочь уже спала и не проснулась, когда они заглянули в ее комнату. Шуша подошел ближе. У девочки было поразительно красивое лицо, темные вьющиеся волосы Хозяйки и светлая нежная кожа Сингера.

– Он умер от передоза, – сказала Хозяйка, когда они сели за стол. Она достала недопитую бутылку калифорнийского каберне со знакомой Шуше этикеткой и разлила остатки по двум рюмкам разной формы.

– Еды нет, извини, – сказала она.

– Я не голодный.

– Вообще его судьба здесь складывалась не слишком счастливо, – продолжала она. – Во многом по его вине. Он был избалован ленинградскими фанатами, считал себя гением. Он действительно был зверски талантлив, но гениальность – это что-то другое. Это не просто очень большой талант, а еще что-то. Интуиция, например. Когда читаешь биографии действительно великих людей, поражает, как им везло в самые критические моменты. Но это не везение, это интуиция.

– А что случилось с Сингером?

– Он хотел сказочного успеха, но у него не было интуиции. У меня, кстати, есть. Я, например, чувствовала, что сегодня тебя встречу, и очень этого не хотела.

– Почему?

– Боялась.

– Чего?

– Драмы. У тебя семья, дети, начнутся надрывы. Как ты ко мне относился, я всегда знала, но мне было не до тебя.

– Как я к тебе относился?

– Видишь? Я даже это знаю лучше тебя. Ты не был в меня влюблен, но что-то тебя волновало, хотя ты это скрывал, от себя, наверное, тоже.

– Я помню зиму в Баковке, – сказал Шуша после паузы. – Лет двадцать назад. С Сингером и Заринэ. Снег. Ледяная дача. Собака. Гитара. Мы заколотили окна одеялами и топили непрерывно. Меня волновала не столько ты, сколько вся ситуация. Ты была с Сингером, мне досталась Заринэ. Наверное, ты права, я предпочел бы поменяться с ним. Было ли это влюбленностью? Не знаю. Потом, когда я должен был отвезти тебе свитер, который ты забыла, я шел к тебе по Кировской, зашел в подъезд слева от белого мраморного льва со щитом, на котором был выбит какой-то странный цветок. Когда я поднимался по лестнице, у меня было чувство, что там, наверху, что-то сейчас произойдет. Но ты…

– У меня было то же самое чувство. Поэтому я и постаралась тебя как можно скорее выпроводить. Должен был прийти Сингер. Ты, правда, успел показать мне открытку, это был ваш с Джей коллаж. Талантливый, что меня тоже испугало.

– Это еще почему?

– Потому что для меня нет ничего привлекательнее таланта. Может быть, потому, что у меня его нет. А я уже вся была погружена в талант Сингера и терять его не хотела. А насчет поменяться с ним, я тебе не верю. Не похоже было, что ты очень страдал с Заринэ. Она потом с восторгом вспоминала ваши три ночи и вечернюю прогулку по колено в снегу на могилу Пастернака. Очень переживала, что ты исчез.

Слушай, мне завтра рано вставать. Тебе, наверное, тоже. Если тебе уже поздно идти к своим, я постелю тебе в спальне, а сама лягу с Анжелой. Вот тебе полотенце и зубная щетка. Новая, специально купила для гостей. Пригодилась.

Какое-то время он лежал в темноте. Потом встал и пошел в маленькую спальню.

Хозяйка лежала с открытыми глазами рядом с Анжелой.

– Пойдем лучше туда, – прошептал он.

Она молча встала и пошла за ним. На ней была длинная ночная рубашка. Они легли рядом. Он обнял ее и сразу почувствовал, что они разделены ледяной завесой. Долго лежали молча.

– Да, – сказала она. – Я знаю. Это очень трудно.

– Что трудно?

– Восстановить отношения, которых никогда не было.

Еще полчаса прошло в полном молчании. Он просунул руку под ее ночную рубашку и стал осторожно гладить. Она лежала неподвижно. Рука скользнула к неожиданно большой для такого небольшого тела груди. Он сдвинул ночную рубашку, прикоснулся губами к груди и вдруг почувствовал вкус молока.

– Что это? Ты все еще кормишь?

– Это нельзя назвать кормлением.

– А что это?

– Не знаю, как назвать, любовь, наверное.

Похоже, что за два года после смерти Сингера кормление Анжелы было ее единственной формой секса. Он опять приник к ее груди, как тот голодный юноша к кормилице из рассказа Мопассана, и почувствовал, как ледяная завеса начинает таять. Ее тело стало понемногу оживать.

Когда они наконец соединились, она остановила его.

– Только…

– Что?

– Ты сам скажи.

– Не кончать?

– Да.

Как в ранней молодости, подумал Шуша, когда никто ничего не знал о противозачаточных средствах, а продукция Баковского резинового завода была способна убить самую дикую страсть…

Утром он позвонил Мацкину и попросил передать Куропаткиным, чтобы те за ним заехали. Куропаткины заехали. Хозяйка вышла его провожать с сонной Анжелой на руках. С глазами оливкового цвета девочка показалась Шуше еще красивее, чем ночью. Куропаткины пожали руку хозяйке, а Маргарита церемонно поблагодарила ее за предоставленный приют члену их группы.

– Ничего, если я сяду сзади и немного посплю? – спросил Шуша у Маргариты.

– Тогда лучше садитесь вперед и откиньте кресло, – ответила она. – На заднем сидении без ремня, во-первых, опасно, во-вторых, неудобно.

Шуша неловко чмокнул Хозяйку и Анжелу и сел в машину. Маргарита нажала на газ, и Хозяйка с Анжелой, всё еще видимые в правом наружном зеркале, стали постепенно уменьшаться, а потом совсем исчезли.

– А кто эта женщина? – спросила Маргарита.

– Старая знакомая. Мы не виделись лет двадцать. Она вдова известного в Ленинграде исполнителя негритянских спиричуэлс.

– У нее взгляд раненой птицы, – сказал до сих пор молчавший профессор. – Я знаю, вам нравится раненый птицизм .

…Шуша почувствовал, что кто-то трясет его за плечо:

– Вставайте, граф! – скомандовал Куропаткин. – Колумбус подан.

С трудом проснувшись, он вылез из машины и огляделся. Что это? Огромный шумный город с довольно унылыми небоскребами, сотни машин, никаких кукурузных полей. Неужели архитектурные звезды могли так неузнаваемо изменить среду?