Александр Проханов - Горящие сады

Все эти дни его нервы, физические и душевные силы, его воля и ум были нацелены на одно: больше увидеть, понять, сложить нарастающий поток впечатлений в концепцию. Воспользоваться уникальным случаем, поставившим его в центр политической бури, — от первых донных толчков, уродливого всплытия чудища до убийства его, рассечения на части, медленного издыхания обрубков, гниения и смрада. Он старался дать виденному политическую оценку, как можно честнее и лучше выполнить возложенное на него дело. Но одновременно он чувствовал: его дух, потаенная, не вмещающаяся ни в какие репортажи сущность, как бы дремавшая все эти годы, остававшаяся за пределами главного дела, эта сущность вдруг тронулась, ожила, устремилась в движение. Все, что казалось пережитым, оставленным за спиной, — острая, слезная память о любимых и близких, стремление в свете, любви свести воедино весь мир, упростить его бессознательным пониманием себя, этой жизни как чуда, — было противоположностью увиденным ужасам и кромешности. Он не управлял этим внутренним движением. Оно управляло им. Оно было второй, параллельно совершавшейся в нем работой, помимо главной — профессии.

Из дверей участка вышел офицер. Направился к воротам. Начал медленно их отпирать. Пока он возился с замком, опять отворилась дверь, и дети посыпались, давясь и толкаясь. Офицер отворил ворота, и родители хлынули внутрь, впереди женщины в развевающихся паранджах с вытянутыми вперед руками, сзади неловко бегущие отцы. С кликом, не человечьим, а испуганно-птичьим, бежали навстречу друг другу. Ударились со стоном, заклубились в слезах и рыданиях. Обнимались, оглаживали, ощупывали. Женщины сбрасывали паранджу, открывали потемневшие, изведенные, ликующие, нежные лица. Целовали, прижимали к груди сыновей. Тот подросток, казавшийся сонным и вялым, рыдал жарко, страстно, припадая глазами к материнской щеке, и она все гладила, все целовала его бритую голову. Юноша в мятой курточке не плакал, а сам утешал плачущую мать, целовал ей шею, плечо, и отец не касался их, трогал руками воздух, беспомощный и счастливый.

В обнимку, по двое, по трое, уходили, торопясь рассказать, успокоить, прося прощения, прощая. Двор опустел. Офицер запирал ворота. И только один посреди двора, переступая босыми ногами, дергался в рыдании мальчик в плоской матерчатой шапочке. За ним никто не пришел.

Они вернулись к вечеру в ее номер, где лежала забытая им фотокамера, и, войдя, не зажигая огня, он увидел стоящий на столе стакан, наполненный голубым из-за шторы мерцанием, как слабый ночной светильник. Смотрел на него неотрывно, застыв на тончайшем ожидании, робости, чувств вуя краткость, неповторимость стеклянно-голубого, готового исчезнуть мгновения. Она подошла к нему, положила руки на плечи, скользнула под рубаху ладонью, прижалась губами к груди, дохнув, окружив его сердце горячей туманящей силой. И он увидел, как стеклянный стакан стал медленно разгораться, раздуваясь невесомым синим огнем, летучим пламенем, снялся с места, поплыл, как малая голубая комета, шаровая молния, взрываясь беззвучной ослепительной вспышкой, высвечивая все углы нестерпимым для глаз серебром, осыпаясь, угасая, тускнея. За окном пролетала танкетка, унося во тьму свой прожектор, разрубая надвое время: до и после комендантского часа, в их жизни: до и после случившегося.

Они лежали в кабульском номере, и он чувствовал, как после огромного, грохочущего, стенающего дня в нем исчезли, погасли дневные глаза, приспособленные к аппарату, прицелу, бойнице броневика, и открылось ночное зрение, звериное, птичье, древнее, и этим зрением, не нуждающимся в солнечном свете, он видел ее волосы, словно вылившиеся из кувшина, ее шею с биением жилки, ее губы с нежным разноцветным рисунком, похожим на крыло бабочки.

— Почему бабочки?.. — спросила она. И он не удивился, знал, что и она обрела иное зрение, слух. — Как долго мы не могли с тобой встретиться, — сказала она. — Словно стремились друг к другу, а нас разносило, и чем быстрее стремились, тем быстрее нас разносило. Наверное, так было нужно? Чтобы лучше разглядели один другого? Скажи, когда в первый раз ты меня увидел?

— Должно быть, тогда, на лестнице, когда ты проходила и твой патрон выговаривал тебе про букву «би». Ты мне тогда не понравилась, я назвал тебя «цацей», но тут же вышел на улицу и увидел дерево, такое прекрасное, такое для меня светоносное, что мысль о тебе стала мыслью о нем. Наверное, тогда и увидел.

— А я тебя еще раньше. Мне тебя показали в холле, внизу. Ну, думаю, еще один супермен, закрывающий номер на шесть поворотов ключа. Потом прочитала твой репортаж. Он был не холодный, не трескуче-бесстрастный, в нем была искренность, боль. Я стала к тебе присматриваться. Там, у Карнауховых, куда ты внезапно пришел, ты был весь измученный, изведенный. К тебе подошел тот тип, Белоусов, что*то говорил тебе злое, обидное. А когда отошел, ты был как раненый. И никто не замечал, никто не спешил на помощь. Мне вдруг захотелось подойти, положить тебе руку на лоб.

— Ты и сделала это. Излечила меня в тот вечер наложением рук.

— А потом, когда пели и ты меня провожал, я чувствовала, что ты не хочешь расстаться, хочешь пойти со мной. Я тоже этого хотела, но не решилась тебя позвать. Когда ты улетел, я подходила к твоей чинаре, гладила ее кору, мне казалось, что она оберегает тебя и с тобой ничего не случится. Ты приехал — и этот путч. Как будто взрывом нас выбросило из машины, и все эти дни мы в дыму, в осколках. Вчера ты уснул у меня, и я сидела над тобой, рассматривала твое лицо, твои руки. Ты ничего не слышал? Не слышал, что я тебе говорила?

Раздался нарастающий рокот двигателя. Останавливающий рыкающий крик патруля. Скрип тормозов. Храп рванувшегося автомобиля. Близкая, в упор автоматная очередь. Визг и скрип заворачивающей за угол, стремительно удалявшейся машины. И там, куда она удалялась, ей вслед возникала бестолковая разрозненная стрельба, от патруля к патрулю, охватила все прилегающие к отелю районы, и вдали гулко лязгнула пушка.

— Что это? — Она прижалась к нему, в глазах ее, темноте, был ужас. — Опять началось?

Он встал, выглянул сквозь шторы в окне. В черноте из-за невидимых крыш летели красные пунктирные трассы. Внизу мигали фонари патруля, освещали серо-стальной асфальт, гусеницы недвижного танка. Выстрелы стихали, все реже, прозрачней. Послышался смех солдат, зычная афганская речь.

— Шальная тревога. Какая-нибудь запоздалая машина, и водитель не знал пароля. Дали очередь, а остальные всполошились. Сейчас все утихнет.

Он вернулся, обнял ее, чувствуя, как дрожат ее плечи.

— Не думай об этом. О чем-нибудь другом, — отвлекал он ее. — Расскажи, где живешь в Москве. Где гуляешь? Что видно у тебя из окна?.. Не бойся, все уже тихо…