Александр Проханов - Горящие сады

Волков стремился заглянуть в лица, но все, что он мог прочесть, — все те же голодная загнанность, безропотность, готовность ждать бесконечно, готовность уйти, не дождавшись, неверие в возможность иной для себя судьбы. Безза щитная печаль и тревога, какие трепещут в глазах у запертых в клетку лисиц, — вот что успевал он увидеть.

Узнавал в толпе тех, кого встречал вчера во время операции в Старом городе. Худого хазарейца с воспаленными веками, выталкивавшего вперед ребятишек, умолявшего о горстке муки. Слепого старика, перебиравшего четки, который теперь стоял, положив костлявую руку на плечо неподвижного мальчика. И другого старика, патриарха хаза — рейской общины, стоявшего среди своего народа, готового разделить с ним любую участь. Все они были здесь, изголодавшиеся, исстрадавшиеся, прошедшие сквозь мятежи и облавы, ждущие неминуемой кары. И красный кумач над ними был грозен, жестко стучал на ветру.

Волков смотрел на Марину. В ней опять была боль, страх перед чем*то, готовым вдруг обнаружиться, сулящим прибавление тьмы. Толпа колыхнулась. Раздвинулась было вширь, но невидимым ответным давлением сжалась еще тесней.

— Едут! — сказала Марина, почти испугавшись. — Едут! На пустырь выехал грузовик с высокими бортами и прицепленной двухколесной цистерной. Развернулся и встал. Из кабины вместе с шофером выскочил Саид Исмаил, быстрый, ловкий, торжественно всех оглядел, тут же торопясь обнаружить свою бодрость, веселье, разогнать царящее уныние, неверие. Пожал старейшине руку. Кому*то улыбнулся, кивнул. Погладил чью*то детскую голову. Подошел к столу, снял камень с бумаг, радостно крутил головой. И удивительно, настроение его стало передаваться другим. Отразилось на лицах робкими улыбками, почти недозволенными, готовыми мгновено исчезнуть.

Саид Исмаил помогал шоферу отваливать заднюю бортовину. Упала. Обнажились плотные, из дерюги мешки, кое-где в белых мучных мазках. Люди потянулись на эту белизну, будто нюхали воздух, торопились напитать себя запахом, зрелищем хлеба, пока не закрыли опять бортовину и грузовик не уехал.

В руках у Саида Исмаила появилась высокая латунная кружка. Он подошел к цистерне, отвернул кран. Густая янтарная струя масла упала в кружку. Он перекрыл быстро кран. Отвел кружку в сторону, и несколько капель из крана упало на землю. Люди с ужасом смотрели на это даром пропавшее богатство.

— Саид Исмаил просит всех подойти к столу, приготовить мешки и ведра, — объясняла Марина. — Он станет выкликать по списку, и они будут подходить и расписываться.

Грузовик с отваленным бортом. Два партийца в кузове. Два других поодаль озираются, держат в руках автоматы. Третий у цистерны с латунной кружкой. Кумачовый, барабанно стучащий транспарант. Саид Исмаил высоким гортанным голосом, привыкшим к мегафону, выкликал имена.

Первым услышал свое имя высокий сутулый мужчина с воспаленными трахомными веками. Вздрогнул, будто его толкнули, сделал шаг и застыл. Саид Исмаил повторил его имя, не умея унять мегафонный акцент. Улыбался ему, манил ладонью. Тот, отделяясь от толпы, по шажку, медленно подошел и встал, тяжело дыша, будто взошел на гору. Саид Исмаил ему что*то сказал. Тот поспешно протянул руку Саид Исмаил взял большую, расплющенную от работы ла донь, прижал палец к влажной, пропитанной чернилами губке и осторожно притиснул его к бумаге напротив фамилии, оставив отпечаток. Указал на мешок с мукой.

Человек, бестолково переступая ногами, подошел к машине. Из кузова ему что*то сказали. Он повернулся спиной, и двое стоящих наверху, взяв мешок за углы, осторожно положили его на костлявую плоскую спину. Тот охнул, при сел под тяжестью, напрягаясь, сотрясаясь тощим жилистым телом, одолевая вес тюка, выстаивая под ним. Вращал глазищами, в которых была безумная, округлившая их радость. Словно сила хлеба не давила, а тянула его ввысь, дарила ему силу и мощь, и он, измененный, озаренный, шел улыбаясь, пронося свою ношу. И его обступали, помогали нести женщины в паранджах, гурьба детей, совсем карапуз, босой и чумазый, семенил за отцом, пытался дотянуться до края тюка. Девочка, худая, смугло-бледная, подошла к цистерне, подставила полиэтиленовый прозрачный мешочек, партиец, наполнив кружку, перелил в него желтое масло, и от вида его на лице девочки появился румянец. Шла за отцом, неся перед собой кулек, словно зажженный фонарь.

Волков смотрел, как люди получают свою долю хлеба кто в ведро, что в мешок, каждый раз от стола к грузовику преодолевая невидимую черту, страшась и робея, преображаясь, ее миновав, прикоснувшись к хлебу. Это прикосновение, как казалось Волкову, спасало их не просто от голода, но и от зла, имевшего власть над жизнью. Мать обнимала детей, будто только что обрела их после страшной разлуки, вернула их себе вместе с хлебом. Слепой старик беззвучно смеялся, растопырив у глаз пальцы в белой муке. Мужчины бросались друг другу на помощь, взваливали тюки на двуколки, гладили хлеб, будто он был живой. Старейшина-хазареец смотрел на народ свой, шевелил беззвучно губами, губы его дрожали.

Волков видел мешки с русской отштампованной надписью. Чувствовал, и его коснулась белоснежная сила пшеницы. Из этого хлеба, добытого в тяжких трудах, смотрели глаза комбайнеров, утомленные, повидавшие жизнь, знавшие цену добру. Женские лица, молодые и старые, со следами вдовьих печалей, материнских забот, великих трудов и терпений. Не ведали, что их хлеб, вобравший в себя все лучшее, на что уповали, силой добра и света здесь, в Кабуле, совершил воскрешение, во имя которого колосятся все урожаи, творятся все земные труды, приносятся жертвы. То, во имя чего мы вышли однажды из дома и идем, теряя любимых и близких, неся в руках хлеб. Глаза Волкова встречались с другими глазами, и те не опускались ниц, лучились доверием.

Вечером он писал репортаж, стремясь передать эту подвижную, между светом и тьмой, черту, сдвигаемую в сторону света усилиями автоматчиков, агитаторов, хлебонош. Чувствовал: в нем самом присутствует эта черта, отступает, давая в душе пространство, казалось, забытому светоносному опыту. В дверь постучали. Марина возникла в дверях, держа перед собой на распялке его выутюженный, вычищенный костюм.

— Вот просили вам передать.

— Не верю своим глазам!

— Просили сказать: в следующий раз, когда вам вздумается лазать по транспортерам и ползать по лестницам, выбирайте одежду попроще.

— Что вы говорите! А я приготовил для этого фрак.

— Фрак вы наденете сейчас, потому что вы приглашены на глинтвейн.

Он оставил работу, поднялся к ней. Уселся в кресло, а она, чувствуя на себе его взгляд, бессознательно превращала в танец свои движения и жесты. Легким взмахом открыла черно-красную бутылку, уронив на ковер розовую пробку с клеймом. Налила вино в блестящий, с длинной ручкой кофейник. Насыпала шуршащий сахар. Кинула щепотку корицы. Очистила апельсин, опустила в вино янтарные, прозрачные дольки. Поставила на стол два стакана. Окунула в вино кипятильник, и оттуда, где стояла она, от задернутой шторы потекли на него тонкие, дурманные ароматы, напомнившие чем*то давнишнюю новогоднюю елку и маму, молодую, среди елочного стекла, — из фарфоровой супницы маленьким блестящим половником разливает глинтвейн, и у деда Михаила, пригубившего стакан, порозовели усы.