Александр Добровинский - Вы. Мы. Они. Истории из обычной необычной жизни

– Спасибо, мой мальчик. Врачи запретили мне курить, но разве они запретили тебе дышать и смотреть на меня?

Меня не было. Я растворился как сахар в чашке. Как дождинка в песке. Как китаец в Китае.

Ее взгляд остановился на открытом Paris Match и моей пачке сигарет.

– Я его очень любила. – Пальцы в перчатках показали на страницу журнала.

Весь журнал был посвящен Жану Габену, знаменитому французскому актеру, скончавшемуся за несколько дней до этого.

Я закусил губу, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость. Чуть задержавшись, взгляд ушел от журнала и скользнул дальше, туда, на круассан и книги с кириллицей.

– У меня в Москве есть близкий друг. Великий режиссер. Я ему многим обязана. Григорий Александров. Может, слышал? Дыхни еще табаком.

– Я учился с его внуком в Институте кино. Его зовут так же, как и деда.

– Так мы коллеги? – О, эта улыбка!

Я залился краской.

– Знаешь, я могу тебе рассказать о кинематографе столько интересного, ни в одном университете такого не расскажут. Как тебя зовут? Я должна сейчас идти. Впрочем, если ты завтракаешь здесь и проводишь утро с книгами, значит, ты часто бываешь в этом кафе. И я тоже. А вон мой дом. Увидимся.

Стул и я, слившись, превратились в настоящий знак «Инь – Ян». Плавая в небесах, я доедал свой круассан под улыбку и увещевания официанта Бернара: «Мадам бывает в нашем кафе минимум три-четыре раза в неделю. Всегда утром. Иногда не одна. «Утро зависит от вечера», – это мадам Дитрих так шутит. Здесь все очень рады, когда у нее все хорошо. Вот, кажется, в прошлом году она где-то на съемках сломала лодыжку. Теперь хромает. А ведь ее ноги – достояние мира. Извините, месье, я должен идти».

Через час я сидел в библиотеке, обложенный всякой периодикой и книгами, как студент перед экзаменом.

Она родилась в 1901 году. Значит, ей семьдесят пять. А мне? Я что делаю? Спрашиваю сам себя: сколько мне лет? Совсем плохой стал. Пятьдесят с чем-то лет разница. Ну и что? В этом году умер единственный муж и Жан Габен. Про Габена я знал. А вот это интересно. Она была мелкой певичкой, когда в берлинском кабаре ее открыл Григорий Александров и познакомил с режиссером, который искал актрису на главную роль. Она переспала с Александровым и на следующий день – с режиссером. Никогда не делала из своих связей секретов. Навсегда осталась благодарной Григорию Васильевичу. А я учился с его внуком на одном курсе и дружу с ним с пяти лет. И дедушку его знаю. И что из этого? Она что, должна меня «увнучить»? Спеть колыбельную? Куда меня несет вообще? Да нет, просто же интересно поговорить с легендой, спросить ее о чем-нибудь, послушать рассказы. А для этого нужно знать все, что о ней написано. Все изучить, все запомнить. Теперь понятно? Теперь понятно!

Из библиотеки я ушел последним.

На следующее утро в восемь ноль пять я сидел на том же месте. На столе лежали четыре пачки сигарет, пара книг и на всякий случай букетик фиалок. Это был незабываемый потрясающий день, но она не пришла. Бернар все понимал и пытался утешить как мог: «Если мадам не пришла до полудня, то она точно не придет потом». Я слышал, но не слушал.

Цветы я аккуратно поставил дома в стаканчик из-под зубной щетки. Щетка и паста начали жить отдельной жизнью в разводе, но на той же полке. Так продолжалось три дня и два букетика. Утром я сидел в кафе, после обеда – в библиотеке. За это время я выучил наизусть ее фильмографию, все про личную жизнь, доступную таблоидам всех стран, а также сплетни и легенды. В самые трудные минуты Бернар все равно гнал всех из-за соседнего стола под угрозой увольнения, но в двенадцать дня, когда начинался обед и заканчивалась надежда, безнадежно разводил руками и отдавал место каким-нибудь пришлым негодяям.

На четвертый день у меня упало сердце. Она вошла в кафе, такая манящая, элегантная и свежая, несмотря на легкую хромоту. Под руку с ней шел молодой красавец. На меня она не обратила никакого внимания. Стул, пепельница и я. А вот четыре пачки Gitanes и книги на русском языке вдруг поймали взгляд из-под шляпы. Она все сразу поняла и улыбнулась.

– Привет, как тебя зовут? Ты говорил, но я забыла.

– Александр.

– Давно ждешь?

– Четыре дня.

– Ты влюбился? И этот букетик для меня? Скажи просто «да». Я все пойму.

– Да.

– Познакомься. Это Франсуа. Он стилист. Франсуа, ты не будешь ревновать?

Молодой человек мило улыбнулся, покачал головой и поцеловал ей руку в перчатке.

– Я обещала тебе рассказать что-то. Напомни. А, нет, я помню сама. Я хотела тебе рассказать о своих русских романах. Про Григория мы уже говорили. А вот Вертинский… Его звали как тебя. Это потрясающе – как тебя! Он тоже мне дарил фиалки, представляешь? Этот великан выступал в «Шахерезаде». Ты бывал в этом кабаре? Нет? Мы должны туда сходить с тобой. Франсуа нас отведет, я уверена. О, Александр… Он был весь из песен и порока. В этом был весь его шарм. И дело не только в кокаине. Все было в его жестах, в них была такая страсть. Я обожала его руки и совершенно не понимала, о чем он пел. Но когда он пел, его обожал зал и я. Я отнесла цветы на его могилу в шестьдесят четвертом, когда была в Москве с концертами. Мы поговорили с ним, я уверена, он меня слышал, потому что сразу пошел дождь. Как тогда на Rue de Vaugirard. Потом был один грузинский князь Топуридзе. Или нет. Сначала была его жена. Нино. Она была француженкой, и ее звали совсем по-другому, кажется, Адель. Но ему больше нравилось Нино. Тебя не шокирует, что муж так свободно может менять имя своей дамы? Меня иногда шокировало. Потом, уже после войны, был, конечно, Юл Бриннер. Прекрасный актер. Правда, много пил и распускал руки. Он считал, что в этом есть славянский шарм. Да, да. Покури немного еще в мою сторону. Франсуа, когда ты начнешь курить, наконец? Посмотри на Александра, бери же пример с мальчика и сделай что-нибудь хорошее для меня. Я сейчас приду.

Она ушла куда-то звонить. Мы разговорились с молодым человеком. Оказалось, что они встречаются уже как два месяца. Ему двадцать три. Он начинающий стилист, и они познакомились у Ива Сен-Лорана. Дитрих вернулась, сказала, что им скоро надо идти. Мы посидели еще десять минут. В возникшей естественной паузе Марлен и Франсуа, не стесняясь ни меня, ни кого-либо еще в этом мире, целовались. Я отвернулся. Ревновал ли я? Наверное. Сейчас трудно передать, что я чувствовал тогда. Думаю, что мне было неприятно.

Два дня я ходил впустую. Ни Марлен Дитрих, ни Франсуа не приходили. Букетик фиалок и сигареты стали обязательной программой столика в углу. В воскресенье у Бернара был выходной. Но в понедельник утром, после традиционного «Bonjour, monsieur», прозвучал трогательный вопрос: «Она была?» Еще через день она пришла не в своей тарелке. Мы долго не обращали друг на друга внимания. Потом она встала, оставила мелочь за кофе на столе, забрала с книг букетик, поцеловала меня в лоб и ушла. Бернар на радостях притащил мне вкуснейшую бриошь по цене вульгарного круассана.