Анни Эрно - Годы

Они могли дать нам фору по толерантности, неприятию расизма, пацифизму и экологии. Они не интересовались политикой, но принимали все благородные инициативы и лозунги, и слоган, придуманный прямо для них, «Руки прочь, он мой кореш» [68] Лозунг, запущенный после концерта в пользу ассоциации «SOS расизм», выступающей за интеграцию молодежи — иностранцев и выходцев из стран Магриба; эмблема — ладонь желтого цвета с этими словами. , покупали диск в поддержку голодающих Эфиопии, шли на демонстрацию вместе с берами. Они строго следили за соблюдением права «быть иным». Они судили мир с позиций морали. Они нам нравились.

Во время праздничных обедов упоминания прошлого звучали все реже и реже. Не имело смысла ради молодых гостей извлекать на свет божий эпопею нашего вхождения в мир. Мы так же, как они, ненавидели войны и распри между народами. Тем более не вспоминали Алжир, Чили или Вьетнам, или май 68-го года, или борьбу за разрешение абортов. Нашими современниками были только наши дети.

Прежнее время уходило из-за семейного стола, покидало тела и голоса свидетелей. Теперь оно было в телевизоре, в архивных пленках под комментарии неведомо чьих голосов. «Долг памяти» стал гражданской обязанностью, признаком чистой совести, новым патриотизмом. После сорока лет общепринятого равнодушия к геноциду евреев — никто не рвался в свое время смотреть «Ночь и туман» [69] Документальный фильм реж. Алена Рене, вышедший в 1956 г. и рассказывающий об узниках нацистских лагерей. Название отсылает к одноименной директиве Гитлера 1941 г. или читать Примо Леви и Робера Антельма — мы вдруг почувствовали что-то вроде стыда, но то был стыд запоздалый. И только на фильме «Шоа» совесть с ужасом осознавала, до какой немыслимой бесчеловечности может дойти человек.

Людей захватила генеалогия. Они отправлялись в мэрии по месту рождения, собирали подборки свидетельств о рождении и смерти, с изумлением и разочарованием смотрели на немые архивные документы, где значились только фамилии, даты и профессии: Жак-Наполеон Тюилье, родился 3 июля 1807 г., поденщик, Флорестина-Пелажи Шевалье, ткачиха. Мы берегли семейные вещи и фотографии, дивясь тому, что в семидесятые годы сами же выбрасывали их без малейшего сожаления: теперь как раз их-то и недоставало. Нужно было собрать информацию, дойти до сути. Со всех сторон слышались призывы «обрести корни».

Самоопределение, которое прежде ассоциировалось лишь с удостоверением личности, то есть документом, который носят в бумажнике, — теперь становилось первоочередной заботой. Никто не знал точно, в чем оно заключается. В любом случае, это надо было иметь, искать, обретать, утверждать и демонстрировать. Высокое и ценное достояние.

Во всем мире женщины ходили закрытыми с головы до ног.

Тело, чью форму обеспечивали бег, аэробика, минеральная вода «Эвиан», йогурты и чистка организма, брало новые высоты. Оно теперь думало за нас. Сексуальность должна была быть «яркой и всесторонней». Для самосовершенствования мы читали «Трактат о ласках» Доктора Леле. Женщины снова надели чулки и пояс с резинками, уверяя, что делают это прежде всего «для себя». Призыв «доставить себе удовольствие» слышался отовсюду.

Сорокалетние супружеские пары смотрели фильмы категории X , которые демонстрировал Canal+ . Видя во весь экран неугомонные мужские члены и начисто выбритые вульвы, они тут же испытывали чисто техническую похоть — дальний отблеск, никак не связанный с тем огнем, который швырял их друг к другу десять или двадцать лет назад, когда они даже не успевали снять обувь. Момент наслаждения они обозначали теми же словами, что и артисты порно. И удовлетворенно засыпали, чувствуя себя нормальными людьми.

Надежда, ожидание чего-то перемещалась с вещей на сохранение тела, нетленной молодости. Здоровье стало правом, болезнь — несправедливостью, которую надо было как можно скорее исправить.

Теперь у детей не было глистов, и они почти не умирали. Запросто рождались «дети из пробирки» и отслужившие свое сердца и почки живых людей заменялись на органы, взятые от мертвых.

Оставалось сделать невидимыми дерьмо и смерть.

О недавно возникших болезнях, не имевших лечения, предпочитали не говорить. О болезни с немецким именем «Альцгеймер», которая сбивала с толку стариков и заставляла их забывать имена, лица. О другой, которая передавалась через содомию и шприцы и была карой для гомосексуалов и наркоманов, ну, или в крайнем случае, — чьим-то невезением при переливании крови.

Католичество потихоньку исчезало из жизненного уклада. Семья не передавала больше из поколения в поколение ни знание религии, ни ее применение. За исключением нескольких обрядов, в ней теперь не нуждались для подтверждения собственной респектабельности. Она словно бы отслужила свое, истерлась за два тысячелетия от миллиардов молитв, служб и процессий. Грехи малые и смертные, заповеди божеские и церковные, благодать и христианские добродетели относились теперь к малопонятной лексике и к устаревшей мыслительной конструкции. Сексуальная свобода вывела из оборота понятие блуда, сальные истории про святых сестриц и похотливого «кюре из Камаре». Церковь больше не запугивала созревающих подростков, не регламентировала сексуальные контакты, женское чрево освободилось от ее диктата. Утратив основное поле деятельности — секс, церковь утратила все. Вне курса философии идея Бога не котировалась и не стоила серьезного обсуждения. В колледже на деревянной крышке стола кто-то из учеников написал: «Бог существует, как-то раз я в него вляпался».

Слава нового польского папы ничего не меняла. Это был политический герой западной свободы, что-то вроде Леха Валенсы мирового уровня. Его восточный акцент, белая мантия, призывы «не бойтесь» и манера целовать землю при выходе из самолета были частью шоу — как трусики, которые бросала в публику на своих концертах Мадонна.

(А когда однажды теплым мартовским воскресеньем родители учеников частных школ прошли массовой демонстрацией, все знали, что Бог тут ни при чем. Речь шла о вере не церковной, а мирской, об их убежденности в том, что они нашли своим детям лучшее средство для успешной жизни.)

Видеокассета длительностью в тридцать минут, снятая в старшем классе лицея в Витри-сюр-Сен, в феврале 85-го. Она — женщина, сидящая за типичным столом, который используют во всех школьных заведениях начиная с шестидесятых годов. Перед ней в беспорядке, группами расположились на стульях ученики, большинство — девочки, много африканок или магрибинок. Некоторые с макияжем, в пуловерах с большим вырезом, с цыганскими кольцами в ушах. Она говорит о литературном творчестве и о жизни, о правах женщин — чуть звенящим голосом, подбирая слова, останавливаясь и заговаривая снова, особенно когда ей задают вопросы. Ее словно захлестывает потребность учесть все, она барахтается в массе чувств и единичных ощущений, а потом выдает фразу без особой оригинальности. Она делает жесты руками — ладони крупные, часто проводит ими по рыжей копне волос, но нет и следа нервозности или прерывистых жестов из домашней съемки на ручную камеру «супер-восемь» из фильма тринадцатилетней давности. По сравнению с испанским фото скулы смягчились и пополнели, четче виден овал лица и линия челюсти. Она смеется легким смешком — от смущения или по привычке, идущей из юности в пересмешливой простонародной среде, сидит запросто, без малейшего позирования, и это контрастирует со спокойствием и серьезностью неподвижного лица. На ней мало косметики, нет пудры (кожа блестит), в вырез приталенной блузки ярко-зеленого цвета заправлена красная косынка. Низ туловища не виден из-за стола. Ни единого украшения. Среди вопросов: