Анни Эрно - Годы

При долгой езде в одиночестве на ровной скорости автоматизм давно освоенных жестов снимал телесные ощущения, и казалось, что машина едет сама. Холмы и долины проплывали мимо широко и плавно. Оставался лишь взгляд из прозрачного пространства салона до края движущегося горизонта, только огромный и хрупкий разум, заполняющий видимое пространство и далее — весь мир. Иногда думалось, что стоит лопнуть колесу или случиться иной преграде, как в «Мелочах жизни» Клода Соте, и этот разум исчезнет навсегда.

Темп СМИ становился все лихорадочней и заставлял думать о президентских выборах, отсчитывал месяцы, недели, оставшиеся до голосования. Люди предпочитали смотреть «Дурацкое шоу» на Первом канале телевидения, самые культурные презирали его и смотрели «Бездарей» на Canal+ , которые по тогдашним критериям были «грубыми, но не вульгарными», или мечтали о ближайших каникулах, слушая, как Desireless поет свое Voyage voyage . К тому же теперь все боялись секса из-за СПИДа, который оказался не только, как думали, болезнью гомосексуалов и наркоманов. Коротковатый у нас вышел отрезок беззаботной жизни — между вечным страхом забеременеть и угрозой подцепить ВИЧ.

Да и вообще, в сравнении с 81-м годом сердце не замирало, не было ни нетерпения, ни надежды, а только желание сохранить президентом Миттерана — все лучше, чем Ширак. Миттеран теперь звался «Дядька», он был спокойно-надежный, человек центра, окруженный вполне приличными министрами, от которых люди правых убеждений не ждали ничего плохого. Коммунистическая партия чахла, перестройка и гласность Горбачева разом состарили ее, она застопорилась где-то на Брежневе. Ле Пен был непременным персонажем политического поля, вызывал жгучий интерес и страх у журналистов. Половина людей считала, что он «говорит вслух то, что французы думают про себя»: слишком много иммигрантов.

Переизбрание Миттерана вернуло нас к спокойной жизни. Лучше ничего не ждать от левых, чем постоянно злиться из-за правых. В необратимом беге дней эти выборы не станут потрясением и вехой, а только фоновой декорацией той весны, когда мы узнали о смерти Пьера Депрожа и смеялись как никогда над злоключениями героев фильма «Жизнь — это долгая спокойная река» [76] Знаменитая комедия 1988 г. режиссера Этьенна Шатийе, едко высмеивающая социальные предрассудки. , словно нарочно снятого для поддержки Миттерана. В памяти едва задержатся сопутствующие и очень кстати случившиеся события вроде освобождения ливанских заложников (бесконечная история!), массового убийства канаков в гроте в Увеа, а также теледебатов, когда Ширак заставлял Миттерана смотреть себе не мигая прямо в глаза, ловя на предполагаемой лжи, — мы следили с беспокойством, потом с облегчением, видя, что тот не моргнул, хотя обыкновенно моргал часто.

И действительно, ничего не происходило, только какое-то скрашивание бедности с введением минимального соцпособия и обещанием обновить лестничные клетки в кварталах массовой социальной застройки — скрашивание жизни населения достаточно многочисленного, чтобы получить название парий. Нищенское существование признавалось официально. Попрошайничество выходило за рамки городов и подступало к провинциальным супермаркетам и пляжам. Оно изобретало новые приемы: стоять на коленях, сложа руки крестом, скромно просить монетку тихим голосом; и новые речи, которые истрепывались еще быстрее, чем пластиковые пакеты, ставшие эмблемой отверженности. «Лица без определенного места жительства» стали такой же деталью городского пейзажа, как реклама. Люди опускали руки — слишком много бедных; сердились на собственное бессилие — ну как всем поможешь; и, отбрасывая сантименты, ускоряли шаг при виде лежащих тел в переходах метро, настолько неподвижных, что подойти не хватало духу. Крупные предприятия на волнах государственной радиостанции слали в эфир призывы: «Добро пожаловать в концерн Рон-Пуленк, мир сложностей и побед» — и непонятно было, к кому они обращаются.

Нас интересовало другое. Смертный приговор, вынесенный имамом Хомейни писателю индийского происхождения Салману Рушди, виновному только в том, что он в своей книге оскорбил Магомета, разнесся по свету и вызвал у нас ступор. (папа римский тоже обрекал на смерть, запрещая презервативы, но то была смерть анонимная и отсроченная.) Так что три девочки, которые упорно приходили в колледж с платком на голове, выглядели воплощением мусульманской нетерпимости, мракобесия и женоненавистничества, давая, наконец, повод думать и намекать, что арабы не такие, как другие иммигранты. Люди вдруг осознавали, что излишняя доброта тоже порок, Рокар уже облегчил совесть бесчисленных граждан, заявив, что «Франция не в силах принимать всю нищету мира».

С Востока шли перемены. Мы не могли нарадоваться волшебным словам «перестройка» и «гласность». Наше представление об СССР менялось, ГУЛАГ и пражские танки забывались, мы считали знаки сходства с нами и с Западом: свобода прессы, Фрейд, рок и джинсы, стрижки и модные костюмы «новых русских». Мы ждали, надеялись увидеть — что? Что-то вроде сплава коммунизма и демократии, рынка и ленинского планового хозяйства, как бы Октябрьскую революцию с хорошим концом. Мы восхищались китайскими студентами в круглых металлических очочках, вышедшими на площадь Тяньаньмэнь. Мы верили в них, пока не появились танки — опять! Выходит юноша, одинокий, хрупкий — этот кадр мы будем пересматривать десятки раз, как потрясающий финал кинокартины, — и в то же воскресенье на «Ролан-Гарросе» Майкл Чанг выигрывает финал, так что студент с Тяньаньмэнь и теннисист, к нашей досаде постоянно крестившийся, слились воедино.

Вечером 14 июля 1989 года [77] Торжественное празднование 200-летней годовщины Великой французской революции, День взятия Бастилии — национальный праздник Франции. , в конце мутного и жаркого дня, когда все с дивана смотрели многонациональное дефиле Жан-Поля Гуда под закадровый комментарий Фредерика Миттерана, можно было подумать, что все, что случилось в мире по части бунтов и революций, — исключительно наша заслуга, от отмены рабства до гданьских верфей и площади Тяньаньмэнь. Мы держали под присмотром народы планеты, все битвы — прошлые, настоящие и будущие, — раз и навсегда считались порождением французской революции. И когда Джесси Норман в сине-бело-красном платье, вздымаемом ветродуем, затянула «Марсельезу», нас охватило давнее школьное чувство — гордости за страну и причастности к Большой истории.

Восточные немцы форсировали границы, ходили вокруг церквей со свечками в руках, чтобы свергнуть Хонеккера. И падала Берлинская стена. То было время стремительное: тиранов казнили после часового суда и поднимали из рвов землистые трупы жертв массовых расправ. Происходившее не укладывалось в голове: неужели мы все-таки считали коммунизм вечным — эмоции не поспевали за реальностью. Мы чувствовали себя мельче происходящих событий и завидовали людям с Востока, переживавшим такое. Потом мы видели, как они рвутся в магазины Западного Берлина, такие жалкие, в нищенской одежде, с пакетами бананов. Их потребительская неопытность умиляла. Потом зрелище этой безудержной и неразборчивой коллективной жажды материальных благ стало нас смущать. Они недотягивали до той высокой, чистой и абстрактной свободы, которую мы им готовили. Привычное сочувствие к народам, «стонущим под игом коммунизма», трансформировалось в неодобрительную слежку за тем, как они используют свою свободу. Нам больше нравилось, когда они стояли в очередях за колбасой и книгами и были лишены всего, позволяя нам смаковать счастье нашей принадлежности к «свободному миру».