Анни Эрно - Годы

Все стало стебом, праздником веселого фатализма. Окраины снова рванет к чертовой матери, палестино-израильский конфликт — да и пусть друг друга перережут. Все равно мир накроется медным тазом, потому что глобальное потепление, таянье снегов и вымирание пчел. Внезапно кто-нибудь вскрикивал: «Кстати, а что там с птичьим гриппом?», «А что, Ариэль Шарон так и лежит в коме?» — и запускалось перечисление других забытых тем: «А что атипичная пневмония?», «А досье Clearstream? », «А движение безработных?» — не чтобы признать коллективную амнезию, а скорее для нового обвинения прессы в манипуляции умами. Исчезновение совсем недавнего прошлого изумляло.

Не было ни памяти, ни связного нарратива, лишь смутное желание воскресить семидесятые годы, которые казались симпатичны и нам, жившим в них, и им, слишком молодым тогда и сохранившим лишь отрывочные воспоминания о каких-то вещах, передачах, мелодиях, заплатках на коленях, клоуне Кири, автоматах с пластинками в кафе, Джоне Траволте в «Лихорадке субботнего вечера».

В оживленном обмене репликами не хватало терпения выстроить связный рассказ.

Слушать, аккуратно вставлять реплики, поправлять ход беседы, чтобы дать слово и «вставным элементам» семейного механизма, не грешить против логики ради супружеских и родительских симпатий, бдительно упреждать размолвки, пропускать мимо ушей вышучивание своей технологической тупости. Ощущать себя предводительницей — терпимой, «безвозрастной» — этого неизменно подросткового клана — решительно неспособной признать себя бабушкой, одним из прародителей, словно это звание осталось навеки закрепленным за собственными дедушкой и бабушкой, то есть некоей данностью, в которой их исчезновение ничего не меняло.

И снова из близкого соседства тел, передачи по кругу тостов и гусиной печенки, из прилежной работы челюстей и взаимного подтрунивания, из нарочитой несерьезности тона выстраивалась нематериальная реальность праздничного застолья. Реальность, которая ощущалась особенно сильной и сплоченной, если отойти на несколько минут — выкурить сигарету или проверить индейку в духовке — и вернуться назад к застолью, жужжащему на новую, незнакомую, тему. И казалось, что воскресает, проигрывается заново какая-то сцена из детства. Что-то давнишнее, залитое золотистым светом, сидящие люди с неразличимыми лицами, неразборчивый гул голосов.

После кофе они бросались пристраивать к телевизору Wii — новую игровую приставку Nintendo , устраивали виртуальные матчи по теннису и боксу, прыгали у экрана, ругались и вскрикивали, пока малышня неутомимо пряталась по всем комнатам, бросив на паркете недавно полученные подарки. Потом снова возвращались к столу — выпить минеральной воды или колы. Паузы в разговоре предвещали скорое разъединение. Взгляд на часы. Выход из бесстрелочного промежутка праздничного застолья. Сбор игрушек, сосок и всего набора детской мелочовки. После комплиментов и слов благодарности, наказов «поцелуй бабушку» и круговых опросов «ничего не забыли?», отдельные миры супружеских пар снова замыкались в своей оболочке и разъезжались в соответствующих машинах. Наваливалась тишина. Убрать вставку и сложить обеденный стол, запустить посудомойку. Поднять из-под стула забытое кукольное платье. Ощутить удовлетворенную усталость от того, что опять «все хорошо прошло», гладко отработаны все этапы ритуала, чьей старейшей опорой теперь стали мы сами.

На этой фотографии, одной из сотен других, лежащих в кармашках фотоальбомов или хранящихся в цифровом архиве, — немолодая женщина со светло-рыжими волосами, одетая в черный пуловер с вырезом, сидит, сильно откинувшись назад в огромном пестром кресле и обнимая девочку в джинсах и светло-зеленом худи, сидящую боком у нее на коленях, — видно только одно колено, обтянутое черным. Их лица сближены, но находятся на чуть разном расстоянии от объектива. Женщина улыбается, у нее бледное лицо с послеобеденными пятнами румянца, чуть изможденное, лоб исчерчен тонкими морщинами, у девочки смуглое лицо, большие карие глаза, она серьезна, что-то говорит. Единственное сходство — распущенные волосы одинаковой длины, у обеих пряди перекинуты на грудь. Руки женщины с увеличенными, почти узловатыми суставами расположены близко к переднему плану фотографии и кажутся огромными. Ее улыбка, взгляд в объектив, руки, обнимающие ребенка, — она скорее не держит ее, а предъявляет миру, — задают мизансцену некой семейной эстафеты, наследования и родства: бабушка выводит в свет внучку. На заднем плане — полки книжного шкафа с бликами света на пластиковых суперобложках «Плеяды» [100] Выверенные и аннотированные полные собрания сочинений лучших писателей далекого и недавнего прошлого, в кожаном переплете и формате ин-октаво. . Можно разобрать фамилии: Павезе, Эльфриде Элинек. Традиционная обстановка интеллигента, хранящего другие носители культуры — DVD, видеокассеты, компакт-диски — отдельно от книг, как вещи иной природы и иной ценности. На обороте — «Сержи, 25 декабря 2006».

Женщина на фотографии — это она, и, глядя на снимок, можно вполне уверенно сказать: «Да, это я», поскольку лица на фотографии и сейчас еще не разнятся ощутимо, и ничто, что ухудшится неизбежно (но ей не хочется думать, когда и как), не усугубилось — признаков старости не стало больше. Об этих признаках она не думает, привычно выбрасывая из головы все (и свой возраст — шестьдесят шесть лет, и как он воспринимается теми, кто моложе), не ощущая, что сильно отличается от женщин лет 45–50 — они беззлобно разрушают эту иллюзию, мимоходом в разговоре обозначая ее принадлежность к другому поколению, они воспринимают ее так, как сама она видит женщин восьмидесятилетних — как старушку. Подростком она считала, что стала уже совсем другой, — глядя на снимок предыдущего года, даже месяца, тогда как мир вокруг нее так и стоял неподвижно, теперь же она сама застыла посреди стремительно уплывающего мира. Но все же между предыдущим снимком на пляже в Трувиле и этим рождественским фото 2006 года случился ряд событий, и если не учитывать степень и длительность сопровождавших их перемен и возможной причинно-следственной связи между ними, то вот их перечень:

разрыв с тем самым молодым человеком, вызревавший медленно и тайно, бесповоротно решенный однажды в сентябрьскую субботу 99-го года, когда она смотрела, как долго-долго бьется на траве и, наконец, вздрагивает и умирает пойманный им линь. Вечером они его съели вместе, она — через силу

выход на пенсию, так долго означавший для нее предел воображаемого будущего, как до того — климакс. Написанные лекции, опорные цитаты разом оказались совершенно не нужными. Сложная речь, выработанная для разъяснения текстов, за неиспользованием стерлась, вынуждая ее при тщетной попытке вспомнить какой-нибудь троп, сдаваться и так же, как мать по поводу какого-нибудь забытого цветка, говорить: «Я же знала, как он называется»