Луиза Фейн - Дочь Рейха [litres]

Не забыть мне и того дня, когда я расставалась со Стэнли. Я думаю о тысячах других матерей, которые сделали то же самое, знаю боль, которую они испытывали, отправляя своих драгоценных детей неведомо куда, в чужую землю, в отчаянной надежде, что там они обретут вторую жизнь. А еще я думаю о тысячах родителей, которые не успели спасти своих детей.

А еще я никогда не позволяю себе забывать о том, кем я была когда-то, когда верила. Это ведь ты, мой милый Вальтер, заставил меня смотреть в другую сторону, показал мне, что все люди – это просто люди и что между нами нет больших различий. Это ты заставил меня понять, что в каждом из нас живет способность как к злу, так и к добру и что каждый из нас обязан говорить «нет» тем, кто проповедует ненависть. Каждый день моей жизни я жалею о том, что нельзя повернуть время вспять и переиграть все заново, чтобы нацисты никогда не приходили к власти, а лагеря смерти не существовали. Каждый день моей жизни я ощущаю вину и стыд за то, что и я тоже приложила руку к тому, чтобы безумие стало возможно, и буду стыдиться этого до конца моих дней.

Вальтер, я все же надеюсь, что мое письмо не очень тебя напугало. Мне так хочется увидеть нашего сына, хотя бы ненадолго. Только чтобы убедиться: он живет на этой земле и у него все хорошо. Понимаю, что, наверное, слишком многого прошу от него, от тебя и всей вашей семьи, но не могу не мечтать, что в один прекрасный день я все же увижу его, живого, настоящего. Хотя, если вы предпочли не рассказывать ему о прошлом и не захотите, чтобы я возникла в его жизни, я подчинюсь вашему решению и не буду искать с ним встречи.

В настоящий момент я не могу позволить себе поездку в Англию, но буду невероятно счастлива получить от вас какое-нибудь известие.

С любовью и пожеланиями всего самого лучшего,

В третий раз я смотрю сначала на адрес, написанный на смятом клочке бумаги, который держу в руке, потом на номер на двери кафе. Это определенно тот самый.

Сделав глубокий вдох, я открываю дверь. Где-то позади звякает колокольчик, когда я вхожу в теплое, пахнущее кофе пространство. В углу, у окна, молодая пара за столиком, держатся за руки. Еще один посетитель, немолодой мужчина, читает газету, которая лежит перед ним на деревянном столе. Первая страница лежит отдельно, на ней большими буквами написано: «Санди таймс». Вот что мне нужно было сделать – взять газету. Было бы чем занять себя в ожидании, и не так сильно бросалось бы в глаза мое одиночество. Заодно потренировала бы свой английский.

Я пришла на сорок минут раньше. Но лучше подождать, чем опаздывать. Так боялась, что заблужусь по дороге или еще что-нибудь пойдет не так, что не спала полночи.

За прилавком появляется молодая девушка. Смотрит на меня, ждет.

– Чем могу помочь? – наконец спрашивает она.

– Чашечку черного кофе, пожалуйста. – Я говорю медленно, тщательно следя за своим произношением.

– Хорошо. Что-нибудь еще?

В витрине за стеклом выставлены пирожные, пирожки и булочки разных форм и размеров. При одном взгляде на них у меня начинают течь слюнки.

– И пожалуй, что-нибудь из сладкого. – Я с улыбкой показываю официантке на завитушку из теста, присыпанную светлыми лепестками тонко нарезанных миндальных орехов, с чем-то восхитительно вкусным и сладким в середине. – А сколько это будет стоить? – спрашиваю я, надеясь, что ничего не напутала с английской грамматикой.

– Не волнуйтесь. Садитесь, я все принесу. Расплатиться можно потом, когда закончите. – Она кивком указывает на столики.

Конечно, есть что-то вскоре после завтрака – значит потакать себе. Но, несмотря на то что годы лишений остались далеко позади, я все равно не могу устоять перед искушением побаловать себя лишний раз. Вдруг другого уже не будет.

К тому же так быстрее пройдет время.

– Спасибо. Вы очень добры, – говорю я.

Официантка отвечает мне теплой улыбкой. Ни кто из посетителей даже не поворачивает головы в наш у сторону. Мой немецкий акцент никого, похоже, не смущает.

А вот это уже глупость. Кого он тут должен смущать? Война закончилась полвека тому назад. Те двое у окна слишком молоды, чтобы знать о ней что-то. Мужчина с газетой, правда, может быть, помнит. Я разглядываю его профиль, пока он сидит, погруженный в газету. А вот я до сих пор вздрагиваю, когда слышу русский акцент. Как ни стараюсь, не могу изгнать из памяти все, чему они подвергали нас в те годы. Кто-то, может быть, удивится, почему я позволяла этой солдатне так обращаться со мной, почему не пыталась дать отпор. Но это был вопрос выживания. За кусок хлеба в те времена можно было стерпеть многое.

Лондон для меня – другая планета. Чуждая, полная и опасностей, и чудес. Больше сорока лет я провела взаперти, за железным занавесом. Когда худшее миновало и все худо-бедно устроилось, повседневная жизнь стала вполне терпимой, даже приятной. По крайней мере, еды было достаточно, и крыша над головой тоже была, а что еще нужно? Конечно, роскоши не было, но зато все было надежно, постоянно, а главное, одинаково у всех. Здешняя жизнь непредсказуема и ненадежна. Наверное, молодежи нравятся и здешние скорости, и свобода, но моему поколению разрушающийся социалистический блок привычнее и милее, уютнее, как старые носки. Вчера я долг о гуляла по Лондону, прошла несколько миль, задирая голову на сверкающие башни из стекла и металла, разглядывая красивые дома и витрины, полные барахла. Столько машин, больших и красивых. Столько шума и суеты. Они ошеломляют. Приводят в замешательство.

Ожидая, я прихлебываю кофе, медленно собираю с пирожного сначала миндальные лепестки, затем, не спеша, смакуя, съедаю его. Мне стоит больших усилий не съесть его целиком, в два или три приема, но я откусываю небольшие кусочки, старательно пережевываю их, чтобы не потерять ни капли вкуса. Руки у меня дрожат при мысли о том, что мне предстоит.

Я открываю сумочку. Там, между кошельком и старым, пожелтевшим квадратиком носового плат ка Вальтера, который я все еще ношу с собой, словно какой-то оберег, лежит конверт – ответ на то письмо, которое я отправила в Англию несколько лет назад. Но я лезу в сумочку не за ним: его содержание я и так выучила наизусть. Вместо письма я достаю зеркальце и помаду. Подкрасив губы, я захлопываю зеркальце и прячу его и помаду в сумку.

Дверь кафе распахивается, входят люди, сразу заполняя небольшое помещение чуть не до отказа. Первой появляется пожилая женщина, ее седые волосы убраны на макушке в тугой узел. Она худощавая, с яркими карими глазами и удлиненным, узким лицом. Я тут же узнаю ее. Анна.

Под мышкой она держит книгу. Ее обложка вылиняла от времени, но геометрический орнамент на ней все еще различим. Господи, только бы не заплакать! Я судорожно сглатываю.